Амаяк Тер-Абрамянц - Последний русский интеллигент. Повести

Одним словом, после экскурсии за реку наш район показался настоящим раем: на нашей улице были каменные дома, недалеко – городской парк, кинотеатр, школа, музыкальная школа, музей классика казахской литературы Абая, после единственного посещения которого запомнился мне белый бюст человека с монголоидными чертами.

В краеведческий музей с мамой мы потом ходили несколько раз. За стеклом витрин покоились древние ружья с каменными стволами, сверкали золотым шитьем роскошные халаты, сабли, чаши, блюда, в одной из комнат стоял горделиво подняв голову горный архар с закрученными винтом рогами…

Был там и макет семипалатинской крепости с марширующими внутри фигурками солдатиков в живописной старинной «царской» форме.

Помню, как родители мне указывали на серый деревянный двухэтажный дом и говорили, что в нем жил писатель Достоевский, когда был здесь в ссылке. Я внимательно смотрел на этот дом и не находил в нем ничего примечательного, что могло бы его хоть как-то отличить от многих других, и испытал легкое разочарование.

Контраст между западно-европейским Таллином и азиатско-сибирским Семипалатинском был столь потрясающим, что родители, не говоря уже обо мне, практически со дня приезда стали мечтать о том, как бы «вырваться отсюда». Почти ни одного вечера не проходило, чтобы этот вопрос не обсуждался на сон грядущий. Куда? Таллин?… Ленинград?… Москва?… Украина?…

Я прислушивался к этим разговорам, замирая от восторга – я начинал любить перемены и дорогу… И радио каждый день пело: «Широка страна моя родная, много в ней лесов полей и рек…» Мне не нужны были ни леса, ни реки, я хотел моря… «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!…»

Я, действительно, не знал никакой другой страны, и отец не знал, кроме руин Польши и Германии, мимо которых в конце войны проходил его медсанбат. И мама не знала, кроме воюющих Китая и Кореи, где она работала на эпидемии чумы и холеры в экспедиции. И никто из наших здешних знакомых не был за границей…

Но песня мне нравилась, возможно, ее написал тот человек, который объехал весь земной шар и мог сравнить… был даже и у плохих американцев, которые хотят напасть на нас и у которых все хуже… И почему она не нравилась отцу, а нравилась дяде Боре?… Одно я успел почувствовать, что и в самом деле, страна широка, неимоверно громадна и дорог в ней немало.

Однако, так или иначе в этом, казалось, Богом забытом городе нам пришлось прожить два года. Отец много работал, я пошел в школу и закончил здесь два класса, научился писать и читать, мама не работала, занималась моим воспитанием и между делом одолела полное собрание сочинений Оноре Де Бальзака.

Было бы несправедливым, однако, сказать, что в Семипалатинске не существовало ничего замечательного. Было – необыкновенное ярко-синее, до прищура, безоблачное небо, одинаково пронзительно синее, празднично чистое и в сорокаградусную жару летом, и в сорокоградусный мороз зимой (осени и весны в этих не знающих полутонов и плавных переходов краях почти не существовало). Вечно синее бодрящее небо…

Иногда мы с мамой ходили гулять на Иртыш. Может быть, на то самое место, где Федор Раскольников и Сонечка Мармеладова решили начать новую жизнь. Там, на отмели, под крутым голым берегом, с которого зимой можно было кататься на санках, ржавел колесный пароход. Пароход стоял, накренившись, словно от набега большой волны. Это был один из типовых колесных пароходов, которые ходили в то время по Иртышу. Они в гораздо большей степени выглядели судами, чем их потомки, напоминающие больше сухопутные трамваи и вагоны…

Помню горизонтальный деревянный брус бушприта, якорные лапы и цепь, рыжий от ржавчины борт, деревянные стенки палубных надстроек, от яркого солнца почти потерявшие свой первоначальный голубой цвет, блеск круглых иллюминаторов, раковины сирен, черную трубу с поблекшей красной полосой, огромное неподвижное красное колесо с лопастями перелопатившими Бог знает сколько воды на Иртыше и Оби и огромные буквы вокруг колеса «К А З А Х С Т А Н».

Пароход лежал как умирающий динозавр: скоро его собратьев заменят дизельные теплоходы, быстроходные «ракеты» и «кометы» на подводных крыльях… К нашему отъезду его почти разобрали.

Тот лежащий на берегу пароход мне теперь кажется, гораздо более человечным, чем бегущая на подводных крыльях «ракета». То было время еще не полностью обезличенной техники, в которой утилитаризм не успел полностью победить традиционные формы.