Дом числился за больницей, и в нем было много местной интеллигенции, в основном русские, из казахов помню лишь хулигана Канагатку и его пухлую сестренку, маленькую черноглазую красавицу, но они жили в самом дальнем от нас подъезде.
Когда мы приехали, весь город только и обсуждал прошедший накануне ураган. Соседи и знакомые увлеченно рассказывали, как, стоя на подоконниках держали стекла. Ветер был настолько мощный, что кое-где сорвало крыши. Позже я видел здание больницы у реки – голые балки с кусками изогнутого кровельного железа. Рассказывали, что какого-то старика унесло в Иртыш. Я очень жалел, что не застал урагана: всего на две недели опоздал.
А вот об испытании первой атомной бомбы, от взрыва которой повылетали стекла в городе, говорили только шепотом, и знали об этом лишь взрослые. Существование Семипалатинского полигона достоверно подтвердилось значительно позже, лишь когда мы вернулись в Москву: об этом по большому секрету поведал отцу его друг, полковник, специалист по разработке убежищ при ядерных взрывах.
Мне нравился дядя Боря. В его присутствии было как-то спокойно и хорошо, даже когда он, сидя за столом, только молчал и чему- то улыбался. Даже тогда, когда тетя Маня, его жена, разливая сидящим за столом гостям борщ, по каким-то сугубо личным причинам демонстративно плюхнула в его тарелку вместо мяса гигантский, занявший почти весь ее объем, кусок берцовой коровьей кости, на добродушном округлом лице дяди Бори не отразилось ни удивления, ни возмущения. Глядя на кость с губчато-бурой плоскостью распила, он лишь так же тихо и блаженно, одними углами рта, улыбался (по буддистки, как я теперь понимаю). К тому же у дяди Бори было настоящее ружье, охотничья двустволка, висящая на ковре в столовой. Он ее снимал, показывал как откидываются стволы, разрешал смотреть в их блистающие сталью тоннели, взводить курки и щелкать ими.
У дяди Бори была красивая взрослая дочь Люся, которая вышла замуж за боксера, и сын Саша, он был старше меня на три-четыре года и тоже казался мне очень взрослым.
Однажды отец сделал сложную операцию жене дяди Бори, и с тех пор наши семьи стали дружить: Никоновы приезжали к нам в гости в Таллин и мы, как-то будучи в Москве, недели две жили у них в подмосковном военном поселке Нахабино. За обеденным столом все вместе иногда пели хором: «Я люблю тебя жизнь, я люблю тебя снова и снова…» или «Широка страна моя родная, много в ней лесов полей и рек…»… Вторую песню отец не очень-то любил, а дяде Боре она нравилась. У него был хороший баритон. Всем было известно, что работа у дяди Бори секретная.
Дядя Боря знал, что мы едем в Семипалатинск, где радиоактивный фон во много раз превышает допустимый, где он сам присутствовал на испытании первой ядерной бомбы, и промолчал: он был полковник советской армии, он умел хранить военную тайну.
…Иртыш тоже не произвел на меня благоприятного впечатления – огромная масса свинцовой воды с унылым, без единого деревца берегом, серая полоса берега потивоположного. Вдали – арки железнодорожного моста, автодорожный мост на другую половину города только начинали строить, недалеко от железнодорожного, и там уже появились насыпи.
А пока левобережная часть Семипалатинска воспринималась как совсем иной город. В народе она именовалась Шанхаем. Его единственное посещение произвело на меня впечатление неизгладимое. Для меня было большой диковиной видеть наполовину врытые в землю мазанки, соломенные крыши которых были не выше моего роста, роста семилетнего мальчика, а стены сделаны из прутьев и реек обмазанных глиной. Такой архитектуры я еще не видел. И хотя наши провожатые утверждали, что люди, обитающие в этих мазанках, живут «богато» («Войдешь, а там – сплошные ковры!»), это звучало малоубедительно.
Вообще та всеобщая нищета социализма имела свои забавные градации, в которой ковры или пианино почему-то считались признаком большого благополучия, высшей же роскошью, конечно, был – автомобиль! При этом и в самом деле люди вовсе не считала себя бедными, убежденные советской прессой, что рабочие и крестьяне на Западе живут гораздо хуже: голодают, роются в поисках пищи на помойках, подвергаются всяческому угнетению и притеснению со стороны проклятых капиталистов. Мы горячо им сочувствовали и мечтали помочь в деле их освобождения.
А посреди этого района высилось самое огромное, гораздо более трех этажей, здание в городе – серый прямоугольник среди мазанок, кажущийся настоящим американским небоскребом, только мрачным и без окон, – знаменитый на весь Союз Семипалатинский мясокомбинат.
Читать дальше