ЛитКульт издательство - Авторы XXI века. Апрель 2020

Пока ещё крыло, пока ещё спасенье,
Пока что от неё в душе поёт свирель,
Пока моя любовь пришла, как воскресенье,
Водой прохладной в зной, после зимы – апрель.
Пока моя любовь от бед меня спасает,
И лечит, и пьянит, как терпкое вино,
И смысл бытия тихонько ускользает.
Да что мне бытие? Зачем сейчас оно?!

В светлое Христово Воскресенье
Даже птичий гам звучит, как гимны,
Всё вокруг напомнит о Спасенье,
Проливается молитва ливнем.

Растопляет всех обид сугробы,
Расчищает все пески забвенья.
Сердце радуется. Просит только, чтобы
Вечно длилось это воскресенье!

Да, наша жизнь, как ручей скоротечный,
Только казалась рекой полноводной.
В детстве мы – боги: беспечны и вечны!..
Старость деньками звенит на ладони,

Каждый считает, как нищенка грошик,
Тратить нет сил и просыпать боится…
Жизнь ускользает… В ручье только ковшик
Бьётся о камни израненной птицей…

засыпанный пеплом, лежит горемыка,
земля сильно дрожит.
он ещё жив, но уже его крика
не слышат среди живых.
он ещё помнит, как шёл по аллее,
потом бежал.
как вдалеке над горой заалели,
как он упал.
помнит как утром он встал и был весел.
страшный грохот.
помнит, как год начинался с песен.
чёрный хлопок.
помнит, как у пруда за девчонкой глядел.
дыханье выжгло.
как на коленях у мамы сидел.
застыл недвижно.
тепло и влагу кормящей его утробы.
последней мыслью
первую мысль первого наяву
я в жизнь вольюсь,
умереть чтобы.

султанка гордая и муж её султан,
которого все называли дядя
Али, подрались как-то за стакан
уже больше, чем надо, заснарядя.
сбежались все серальные на крик,
и разнимал их евнух безъязыкий,
чей ещё в детстве вырванный язык
мешал ему увещевать их крики.
о ту пору близехонько бежал
визирь с лицом кота в чужой сметане,
он тот напиток райский разбавлял
и относил, что слил, к такой-то маме.
от мамы всё, разбавившись ещё,
шло дальше, попадая на базары,
и между тех, кому не страшен черт,
рождало ещё худшие там свары.
Вообще Багдад был город хоть куда,
хоть и был сделан полностью из глины.
сходились без конца к нему суда
двугорбые и в основном – пустыни.
Вот и в ту ночь неспешный караван,
влача в горшках разбойников штук сорок,
пока дрались с султанкою султан,
к пещере путь держа, покинул город.

ночной комар – писклявый нервотрёп,
моя постель, как стадион с корридой,
где матадором он.
над ухом шпаги звон,
я злой, проколотый и жаль, что не убитый.

когда нам страшно убивать себя,
мы все вокруг тихонько убиваем.
нам страшно умирать, а зря,
ведь, может, лишь тогда мы оживаем?
об этом что-то знает и молчит
знаток людских сердец, небесный кит.
и на стене увидев лунный блик,
я вышел показать ему язык.

гляжу поднимаются медленно в гору:
лошадка, везущая хворосту воз,
лошадка, жующая хворосту воз,
лошадка, сующая хворосту в нос,
лошадка, поющая что-то под нос,
собачка, снующая мимо и вкось,
кот, прячущий хитро собачкину кость,
цыганка, искавшая в поле авось,
Сизиф, помогающий двигать обоз,
змея без своих ядовитых желёз,
октябрь не юный и сдвинутый в хвост,
а также ворона, без сыра и грёз,
медведь, лиса, заяц, волк, цапля и лось,
и Грека без пальца и мокрый насквозь,
и всю эту сволочь, бредущую врозь,
держась за лошадку, привёл мужичок,
и вроде не юный, и не старичок,
в больших сапогах, в полушубке овчинном
привёл просто так, без особой причины,
и бросил, увидев, что не отвяжусь:
«Отец, слышишь, любит, а я вот вожусь…»

С тобою кашу не сваришь,
Товарищ,
В разведку не почегеваришь.
Чего ты грустишь
И старишь
Собою прекрасный вид?

ворона низкого полёта
крылом стелилась по земле,
на улице ища кого-то,
кого-то рыская во тьме.
стелилась словно тень машины,
меняя цвет у фонарей.
луны обрывок плыл бессильной
одной из городских теней.
и запоздалая суббота,
и слишком вялая суббота,
невыспавшаяся суббота,
варилась в супе будних дней