Александр Кормашов - Московская рапсодия

Мне оставалось собрать все деньги, сходить в магазин за водкой, потом затовариться колбасой и ждать. Санька, в общем-то, не мешал. Он был великий человек хотя бы уже потому, что если ему создаешь условия – может пить один. Он практически молча пил и практически молча спал. Кот часами сидел у него на груди, карауля, как мышь в норе, свой кусок колбасы, выпадающий из его бороды. Так они провели на кухне полмесяца. Я сидел за бюро и стучал на машинке, переводя очередную книгу. И уже заканчивал, когда Санька начал выходить из запоя.

– Продалась, – была его первая трезвая мысль. – Так я тоже ее продам!

И он продал картину. Потащил на Арбат и так удивительно ее продал, что с выручки вывел дом под стропила, достроил баню и начал усиленно сватать мне соседский «жигуль», говоря, что теперь будет ждать меня каждые выходные у себя «на этюдах».

Вот тогда я возьми и грохни весь гонорар на покупку машины.

– Да не волнуйтесь вы, Константин Сергеевич. Бюро, конечно, вещь ценная, но за квартирой мы приглядим. И цветы будем поливать, и Писателя мы, конечно, будем кормить, когда он придет… Извините, не уследили.

– Ничего. Он, наверно, шляется в зоопарке. А насчет цветов вы переборщили. У меня один кактус. Кстати, кота зовут не Писатель, а Граф. Писатель – его призвание.

– Да, – удивился Клавдий. – А из текста следует…

Господи, если бы только все следовало из текста!

Я прикурил сигарету с фильтра, обжег химией гортань и долго отплевывался. Но все равно в горле еще стоял этот едкий привкус – как тогда, когда в детстве курили тростниковые веники. Их впервые тогда завезли в сельпо, и они хорошо ломались на «сигаретки». Вообще, мы в детстве чего только не курили: мох, ольховые листья, чайную заварку…

– Вы о чем-то задумались? – сказал Клавдий и развернул компьютер. – «…И пшикал вслед…»

Клавдий Борисович запрокинул голову и посмотрел на меня из-под нижнего обреза очков. В темных пещерах его ноздрей поблескивал золотом волосок. Низкое предзимнее солнце, пройдя сквозь жалюзи, нарезало пространство комнаты сочными розовыми пластами. Сиреневый воздух искрился желтыми пылинками и недвижно висел загадочным струящимся малахитом. Рисунок дыма затейливо, прихотливо менялся. Впрочем, пропиленный сборкой теней, всякий его фрагмент звучал независимо от других. Никаким камнерезам ни для какой Грановитой палаты не подобрать уже было единственно гармоничного перехода для всей картины. Стыки, стыки, стыки и еще раз стыки.

Молчание затягивалось. Искусанная изнанка нижней губы распухла и кровоточила. Я попробовал опять закурить, но измазал фильтр кровью.

– Ну так что, Константин Сергеевич, будем говорить?

В ту ночь она ушла, как только открылось метро.

Я машинально поднял из пепельницы ее окурок. Всего на две или три затяжки. Понюхал – с ментолом. Обгоревший кончик был тверд, но само сигаретное тело мягкое и скрипучее. Отпечаток помады цвета – как там они говорят? – гнилой вишни. Губы мои сами собой разомкнулись. «Фетишист», – только успел подумать, как перед носом вспыхнула зажигалка, и я медленно пропустил через легкие весь тот дым, что она оставила мне. Фильтр я долго не знал куда деть. Выбросить вместе с другими окурками в мусорное ведро не поднималась рука.

Кактус попался на глаза невзначай. Единственный цветок, оставшийся от жены. Да и то потому, что не цветок вовсе. Палец мой едва не сломался, покуда в твердой земле не просверлилось достаточное отверстие. Я сунул туда окурок и присыпал землей.

В зоопарке было темно, лишь фонари выхватывали кое-какие вольеры. Где-то там гулял сейчас Граф.

От окна несло холодом. По кривому обводу улицы, огибающему дом, проскакивали невидимые автомобили. Простонал первый троллейбус.

Я не мог ее провожать. Она пришла только с этим условием – не удерживать, не провожать и никогда ни о чем не спрашивать.