Ольга Кентон - На краю земли

В воздухе навязчиво летало одиночество. Оно, словно старая ведьма, поджидало здесь на каждом углу, неожиданно набрасываясь, и вот ты уже околдован, и поделать ничего нельзя. Я останавливалась посреди улицы и подолгу стояла, не шевелясь, прислушиваясь то к тишине, то к собственным мыслям. Редкие прохожие удивлялись, подходили ближе, заглядывая в лицо, но вместо доброй улыбки, страха или злобы они видели отчаяние и тут же отступали. Я понимала, что людей пугает подобная откровенность. Нельзя в этом городе показывать свои истинные чувства. Здесь просто нет для них места. Остановиться посреди улицы в два часа ночи и закричать, что ты счастлив, или плакать, рассчитывая на сострадание, бессмысленно. Гораздо легче здесь воспринимаются грубость и ложь, а сочувствие и улыбки – отталкивают, в них почему-то никто не верит.

Добираясь к дому на углу, где пересекается бульвар с Тверской улицей, я, борясь со страхом, заворачивала во внутренний двор, заставленный машинами, и поднималась на второй этаж. Окна спальни и гостиной выходили на проезжую часть, из-за чего их всегда приходилось держать закрытыми. Фасад дома был обвешан темно-зеленой сеткой, иногда мне начинало казаться, что я живу не в квартире, а в каюте пиратского корабля.

После длительного отсутствия в Москве я с трудом воспринимала ее ритм жизни с бесконечным шумом, машинами, сотнями прохожих на тротуарах. Возвращаясь ночью домой по темным улицам, я боялась поворотов, подземных переходов, неработающих фонарей. Ко мне подходили нищенки и бомжи, просили подаяния и, ничего не получив, с руганью провожали. Машины, останавливающиеся возле ресторанов на Тверском бульваре, сигналили, затемненные стекла в них опускались, и оттуда показывалось чьи-то самодовольные мужские лица, со мной пытались заговорить. Я еще больше укутывалась в шерстяной шарф и воротник пальто, пыталась убежать, понимая, что стала чужой в собственном городе.

На следующий день повторялось то же самое. Я снова отправлялась к Дане, заходя по дороге в магазин, покупала там еду к обеду, готовила на маленькой кухне, чем очень поражала его – ведь еще три года назад я не могла приготовить даже омлет.

А еще Даня удивлялся, что я везде хожу пешком. «Разве тебе не холодно?» – спрашивал он меня и замолкал от сильного кашля, сдавливавшего горло. «Нет, я так соскучилась по снегу, – отвечала я. – Это, наверное, единственное, что осталось в Москве неизменным. Россия, метель…» – И садилась рядом на диван. «Ты забыла сказать «революция», – добавлял Даня. – «Россия. Революция. Метель».

Я улыбалась, предлагая ему что-нибудь почитать. Даня соглашался, и я ему читала все без разбора. Несмотря на скудность обстановки, библиотека у него была по-прежнему роскошная, но как-то хаотично собранная, поэтому книги я выбирала по собственному вкусу и настроению: Набокова, Ремарка, Тургенева, Моэма, Камю, Сартра, Уайльда, Гессе, сонеты Шекспира. Особенно часто он просил меня перечитать девяносто седьмой сонет:

– Действительно так, – говорил он. – Только вместо декабря сейчас февраль. И вот ты здесь. Скоро все закончится, снова наступит весна, появится солнце, распустятся листья на деревьях. И ты будешь здесь. Вот так же будешь приходить ко мне – садиться рядом возле этой лампы, ставить поднос с чаем и печеньем, а я буду любоваться тобой новой, совсем другой… Ведь ты больше не уедешь, Маша, ты больше никуда не уедешь? – Он спросил с надеждой, словно хотел, чтобы, даже если это неправда, я его обманула и ответила: «Да».

– Даня, зачем ты спрашиваешь? – Я увидела, как он прикрыл веки, словно засыпая, и тяжело вздохнул, а потом снова закашлял. Подала ему стакан теплой воды с лимоном: – Выпей.

Он взял стакан, но удержал мою ладонь в своей.

– Ты удивительная, добрая девушка. Почему все так произошло? Почему ты так внезапно уехала? Сейчас ты же можешь мне рассказать, что тогда творилось в твоей душе?

А в моей душе три года назад было смятение. На тот момент мы с Даней знали друг друга уже одиннадцать лет, из них первые пять прожили вместе, вторые пять… хм, забавно, получается, тоже прожили вместе, но всего лишь как друзья, которые делят общий кров и общий стол. А тот оставшийся хвостик длиною в год – это было временем самой искренней, преданной дружбы, узнавания друг друга. Но однажды я вдруг поняла, что не знаю этого человека, а с еще большим ужасом осознала – не знаю себя. И захотелось бежать.