Виктор Ершов - Я знаю, о чем ты молчал. Война – плохая игрушка, сынок

С трудом собравшись с духом, я вышел из подъезда и, еле передвигая ноги, опять поплелся к горке. «Смотри-смотри, отца ведет!» – как-то слишком возбужденно закричали пацаны. Видно было, что они ждали и побаивались дальнейшего развития событий. Увидев, что я один, мальчишки удивленно замолчали и наблюдали за моим приближением. Подойдя к ним, ни на кого не глядя, я забрался наверх и со всей силы толкнул в грудь своего «обидчика». Потеряв по дороге шапку, тот кубарем скатился вниз, слезы выступили у него на глазах: «Ты что?!!» – «Я – царь горы! Ну, давай! Давай играть! Сталкивай меня вниз!» – в отчаянии, охваченный чувством, что терять уже нечего, стал кричать я. «Ты что, псих? Ребята, пошли отсюда! Ну его, он псих!» – вся ватага удалилась, с опаской оглядываясь на меня. Надо признать, что после этого случая никогда больше, даже спустя годы, никто во дворе не пытался меня задирать или обижать, даже когда я подростком поздней ночью возвращался домой один мимо подвыпивших бренчащих на гитаре ребят. Ну а в моей душе надолго поселилось чувство глубокой обиды и отчужденности, которое только усиливалось с годами.

Помню удивленное и раздосадованное лицо отца, когда вместо выражения восторга и одобрения я попятился и убежал, увидев в тазу на полу окровавленную тушку зайца-беляка, подстреленного отцом на охоте. Помню свое чувство злости и беспомощности, когда на рыбалке, сидя на бережке с удочкой, отец полдня с улыбкой наблюдал, как я пытаюсь вытащить из прибрежного песка тяжелый «Урал» с коляской, который я загнал туда по глупости.

На долгие годы моим самым близким другом стала мама. Она читала мне книги, мы любили гулять вдвоем, смеяться, мечтать и болтать всякие глупости. Отец же был грубым, несдержанным «выпимши» и замкнутым, неразговорчивым трезвым. Иногда, когда мы бывали вдвоем на рыбалке, он за весь день обменивался со мной всего лишь несколькими фразами. Ситуация усугубилась ко времени моего окончания школы. Отцу было под шестьдесят, он постепенно спивался и стремительно превращался в развалину. Я начал позволять себе дерзить отцу и даже откровенно оскорблять. Однажды, доведенный мною до белого каления, отец взорвался: «Ты прекращай со мной так разговаривать! Я добрый, но могу быть и злым! Я вот этими вот руками… убивал!» Хорошо помню, как от этих слов холодок пробежал у меня по спине…

Все изменилось после его смерти. За несколько дней перед этим он, парализованный, попросил меня подвести его к окну. Отец энергично замычал, когда я попытался взять его иссохшее тело на руки, и протянул мне правую здоровую руку, казавшуюся неестественно большой и сильной. Сжав стальной хваткой мою ладонь, он перенес вес всего тела на здоровую руку и, привалившись ко мне, дал понять, чтобы я тащил его к окну, за которым бушевало лето. «Эх, сейчас бы на рыбалку…» – с трудом разобрал я слабый голос и с ужасом увидел, что отец плачет. Он дал мне знать, чтобы я нес его обратно в кровать и уходил. Вскоре его не стало…

А три недели спустя я, вчерашний выпускник московского вуза, а ныне – свежеиспеченный гвардии лейтенант, командир взвода, проводя тактические занятия на полигоне под литовским городком Тяльшай, вдруг почувствовал такой приступ тоски, что, поручив сержанту продолжать занятия «Взвод в наступлении, пеший по-танковому», ушел в камыши и долго бродил там и выл в голос. Я вдруг ощутил мучительное одиночество, почувствовал, что теперь я наконец могу принимать решения самостоятельно, ни на кого не оглядываясь, и это меня страшило и угнетало.

Тогда я еще не знал, что ровно сорок лет назад, в июле 1944 года, в этих же самых литовских болотах мой отец, 25-летний гвардии лейтенант, командир взвода, был в очередной раз ранен. Но, как я теперь понимаю, именно с этого момента начался процесс медленного осознания того, что я – плоть от плоти отца своего, что я двигаюсь как он, у меня его характер, я люблю и не люблю те же вещи, что любил и не любил он, и вообще, я гляжу на мир его глазами. Постепенно впервые я начал ощущать потребность поговорить, посоветоваться и испытывал горькое сожаление от того, что все, поздно…

Долгие годы во мне зрело чувство вины перед отцом, ставшее в конце концов невыносимым, требовавшим от меня какого-то действия, искупления. С другой стороны, у меня появилось желание узнать больше о его жизни, о том, о чем он никогда со мной не говорил. Мне захотелось понять, почему он стал таким, каким я его знал. В результате появилась идея попытаться как бы прожить если не всю, то хотя бы какую-то часть его жизни рядом с ним, попытаться взглянуть на вещи и известные события его глазами. Задача нелегкая, учитывая, что со времени смерти отца прошло тридцать лет. В моем распоряжении были лишь детские воспоминания, обрывки подслушанных разговоров, старые фотографии. К счастью, ко всему этому теперь есть интернет. Немаловажно, что у меня теперь есть и свой жизненный опыт, который позволяет реконструировать какие-то события.

Читать дальше