Юрий Григ - Римские игры

– Придется проехаться, – говорит и к джипу парня подталкивает. – Да ты не бойся, мы ненадолго.

Федорыч заметил, что Касимка перепугался еще больше, побледнел и пошел, как привязанный, за гангстером к машине. Когда дверь приоткрылась, Федорыч успел заметить на заднем сидении еще одного типа в «коже». Двери захлопнулись, автомобиль взвизгнул шинами, рявкнул и, подняв легкий смерч из смеси пыли с прочей городской дрянью, нырнул в стадо тысяч себе подобных.

А теперь главное. В том, выловленном из воды, Федорыч признал Касимку. Но следователю не открылся, потому что подумал, что Касимке это вряд ли поможет. А вот его жена… Он представил себе беременную Малику, которой показывают убитого мужа, горе ее представил. И промолчал. А приятели ему не поверили, даже поорали – особенно, Синяк. Он всегда начинает первым. Но, возможно, правильно сделали – может статься, пригрезилось все это Федорычу под действием сивушных масел и паров этилового спирта.

Возвращаясь к случаю в заливе, остается добавить следующее. Один газетчик по имени Эдуард Панфилов, осунувшийся от необременительной зарплаты и обременительных долгов, слил – разумеется, не за просто так – информацию о зловещей находке своему приятелю, тоже журналисту. Акция Эдика имела целью повышение уровня собственного благосостояния с очень низкого до низкого. «Хочешь жить – умей продать копеечную информацию за миллион!» – подвыпив, любил он поучать своих коллег.

Чего он не мог слить, так это случай с Касимкой. Правда, этот случай вполне мог не иметь никакого отношения к тому, в заливе. Мало ли что может примерещиться пьянице.

Так что оставим до поры забавных алкоголиков с их предводителем Федорычем; оставим несчастного убиенного, кем бы он ни был, дожидаться на ледяном цинковом столе в морге, покуда сердобольное государство не погребет его за казенный счет; оставим также старшего лейтенанта Игнаточкина разгадывать замысловатый ребус; оставим и Эдика Панфилова ломать голову над немаловажным для него вопросом: к кому бы сегодня сесть на хвост, чтобы бухнуть на халяву в каком-нибудь второсортном ресторане – в первосортные Эдика уже давно никто не приглашал, а сам он не обладал для этого достаточным финансовым ресурсом. Оставим всех и вся и с помощью волшебной силы воображения перенесемся…

…Перенесемся в самое сердце Москвы, в арбатские переулки, претерпевшие за последние годы основательные изменения, но пытающиеся из последних сил сохранить свой неподражаемый колорит и трудно передаваемый дух. Дух сей незабываем для любого, чей путь хоть когда-то, хоть ненадолго пролегал среди этих обветшалых и вместе с тем таких прекрасных, иногда эклектичных, а порой гармоничных, но чаще, сознаемся, нелепых зданий.

Вторые сутки, не переставая, лил дождь. Вода размывала асфальт, оставляла похожие на тени от сосулек языки на стенах зданий, растворяла газоны и детскую площадку, в центре которой сквозь расплывчатую пелену маячила островком в безбрежном океане одинокая песочница. В этот час из квартиры на последнем этаже старого, еще довоенной постройки, дома у внушительных размеров окна старинной формы – из тех, что с деревянными переплетами, делавшими окна похожими на клетки для птиц, – за безысходностью, казалось, навсегда поселившейся в городе, наблюдала пара глаз. Глаза принадлежали Александру Филипповичу Максимову, по совпадению, тому самому журналисту, которому небезызвестный уже Эдик Панфилов слил случай с трупом в заливе.

Этот Максимов смотрел в окно и вспоминал, как звонил Алене в пасмурную, по-ноябрьски злую Москву.

– Что тебе привезти из Нью-Йорка, душа моя? – спрашивал он.

– Леди Либерти, – отвечала она в неповторимой, свойственной только ей, манере.

– Прекрасная мысль! – Его голос звучал серьезно. – Мы установим ее под окном. По утрам будешь любоваться ею, уничтожая свой любимый круассан с вишневым джемом.

– Тебе понравился Нью-Йорк? – спрашивала она.

– Город трех измерений…, в длину, ширину и высоту просматривается одинаково далеко.

Он привез ей Статую Свободы. Купил за десятку в Бэттери-парке у торговца, чернокожего верзилы. Когда вернулся, в Москве лежал снег. Они вместе водрузили ее на белоснежный сугроб, который сами же и сгребли.

Обитал Максимов в квартире, которая некогда отпочковалась от необъятной коммуналки и превратилась в одну из полудюжины отдельных, как часто происходило в лихие девяностые. Путем чрезвычайно запутанной обменной комбинаторики бывшие соседи остались в своих жилищах, но теперь уже на правах обладателей обособленных единиц недвижимости.