Изольд Гинзбург - Интервью с самим собой

Как только мы приехали в Ленинград и сошли с поезда, завыли сирены, и голос диктора в репродукторе объявил: «воздушная тревога, воздушная тревога». Мы сразу же с воспитателями прямо с вокзала побежали в убежище. Когда кончилась воздушная тревога, мы все разъехались по домам. Когда я приехал домой и, отдохнув, вышел погулять на улицу, то увидел, что ребят из нашего поселка осталось очень мало, почти все разъехались. Эвакуация продолжалась.

Папа с мамой начали хлопотать о том, чтобы я с мамой эвакуировался. Когда, наконец, все было готово к отъезду и осталось ждать эшелона, сказали, что эвакуация временно прекращена. Когда она восстановилась, мы не смогли попасть на эшелон, но моей тете с детьми удалось уехать. По железной дороге эвакуация прекратилась, и мы остались на зиму.

Воздушные тревоги бывали очень часто. Мы пробовали считать, и выходило, что в среднем по 10 раз в день, а часто и ночью. Хочу описать одну из ночных тревог.

Ночь. Мы спим. Вдруг по радио завыли сирены. Мы быстро вскакиваем, так как спим в одежде. Я с папой бегу по улице, мама идет за нами. Темно. По небу над нами рыщут прожекторы, слышится гул самолетов, сверкают разрывы снарядов. Их осколки со свистом летят вокруг нас и ударяются в мостовую. Бежишь скорее, боишься, как бы не попало в тебя. Вот луч прожектора нащупал немецкий самолет. Сильнее забили зенитные орудия. Но вот и газоубежище, ускоряешь бег, несмотря на то, что хочется посмотреть, что будет дальше. Убежище заполнено людьми, они лежат на нарах (иногда тревоги продолжаются до утра). Я сажусь на стул. Изредка подхожу к двери, слушаю, что происходит на улице. Очень хочется выйти, но нас не пускают, около двери дежурят люди из МПВО.

Наконец отбой. Все выходят из газоубежища. На западе – огромное зарево. Мы с мамой проходим мимо вышки. Там нас ждет папа, он здесь дежурил, и мы вместе идем домой. Папа говорит, что это горит на Васильевском острове. Приходим домой, ложимся спать. Бабушка дома, иногда она не ходит в газоубежище. Примерно такого характера тревоги бывают и днем.

Около нашего дома вырыты траншеи, или, как мы их называем, щели. Общими силами люди нашего поселка вырыли их еще летом, они общие для всех. А еще мы сами вырыли специально для себя. В случае бомбежки нашего дома мы бы переселись туда. Днем мы ходим в эти траншеи.

Наступила зима 1941 года. Вместе с зимой пришел и голод. Хлеба давали по 500 г рабочим, 400 г служащим и по 350 г иждивенцам и детям. Учеба в школе не начиналась из-за бомбежек помещений (почти все школы были заняты госпиталями) и голода. Крупы и мяса давали очень мало, и люди начали пухнуть и умирать от голода. Стали есть кошек и собак. Керосина и электричества в городе не было, прекратила работу канализация, не хватало дров. Люди сидели в холоде, в голоде, без освещения. Но у нас на лесопильном заводе было электричество, были дрова и канализация.

С начала зимы стали умирать мужчины. Доктора говорили, что женщины не умирают сейчас потому, что у них в теле имеются жировые запасы. Мой отец сильно ослабел. Из-за этого он перестал ходить на работу. Ему выписали белый хлеб. Я каждый день бегал за ним в булочную на Малую Охту. С хлебом мы разделились. Мы с мамой ели вместе, папа и бабушка раздельно. Папа давал нам с мамой 200 г белого хлеба, а мы ему 200 г черного. Вскоре он настолько ослабел, что пришлось его отправлять в больницу для слабых, где кормили лучше, чем дома. Мы часто ходили его проведать. Он снова встал на ноги, начал ходить на работу, но заболел сильным поносом (в городе все болели тогда голодным поносом), и его снова пришлось отправить в больницу. Не пробыл он там и неделю, как позвонил маме по телефону, чтобы мы приехали и взяли его обратно. Мы с мамой пошли за ним в больницу. Заплакал он как маленький, увидев нас. Получив обед, мы пошли домой. Отца пришлось взять под руки, так как он еле держался на ногах.

– Каждый день в нашей палате умирали прямо на глазах, по три, по четыре человека, – сказал папа, – во дворе под окном их складывали в штабеля, как дрова, не успевали хоронить. Тяжело, очень тяжело умирать там, Женечка!

– Дома не легче, – сказала мама.

– Нет, лучше я умру дома на своей кровати.

Как только мы пришли домой, папа лег и много дней лежал, не мог от слабости встать.

Постепенно норму хлеба стали уменьшать и дошли до того, что стали давать по 125 г нечистого хлеба. В хлеб примешивали дуранду, картон и бумагу. Люди стали умирать тысячами в день. Мертвых кидали прямо в траншеи, а когда они наполнялись трупами, их засыпали землей. Отдельных могил не было, но за 3 кило хлеба могли бы дать могилу-одиночку. Покойников в гробы не клали, а зашивали в простыни. Мертвые валялись на улицах. Кошек и собак больше не осталось, и люди начали есть друг друга. Рассказывали, что одна мать убила своего ребенка, чтобы пользоваться его продовольственной карточкой.