Натали Якобсон - Ангел рассвета – 1. Люцифер – сын зари

– Вам же выгоднее, если никто не догадается, и мне, – голос директора вдруг стал суровым. – Может, пересмотрите свои выводы или хотя бы не будете так настойчиво говорить об этом.

– То есть он неприкосновенен, ни для меня, ни для времени.

– Для времени? Это еще нужно доказать.

– Я попробую, – голос прозвучал уверенно, будто говоривший уже имел доказательство на руках и приберегал его на потом, как козырную карту.

Когда же они уйдут. Николь хотела поскорее выйти из своего укрытия. Она ждала, когда за ними захлопнется дверь, ждала до тех пор, пока вдруг не осознала, о ком они могут говорить. Ее почему-то пронзило, не потому что вся эта околесица была, возможно, сказана об ее друге, а потому, что это было так похоже на ее собственные сны и мысли. Нет, подождите, скажите что-нибудь еще, что подтвердит мои догадки, взмолился ее разум, но дверь уже захлопнулась, шаги отдалялись. Все это могло быть очередной галлюцинацией. Если б только они сказали чуть больше, может быть, она уловила бы в их диалоге еще что-то знакомое, нечто, подтверждавшее ее собственные выводы. Ей нужно было подтверждение того, что это не просто фантазии. Нужно позарез, но подтверждения не было. Только обрывки чужого разговора. И о ком они говорили, это тоже еще вопрос, ведь имени они так и не назвали. Николь даже их самих узнать бы не смогла.

Директор защищал своего работника. Это вполне естественно. Те, кто сработались, часто покрывают коллег, даже если за теми водится что-то темное. Взаимная выгода. Каждому нужен союзник. Но кому нужно раскапывать старые тайны или распространять клевету? Чьим был второй голос, гневный, вкрадчивый, медоточивый, затаивший одновременно и обиду, и злость? В его интонациях было что-то знакомое. Николь казалось, что она вот-вот вспомнит, кому он принадлежит, до этого не хватало всего какой-то секунды, и воспоминание ускользало.

Отвратительные фрагменты с извивающимися на кольях существами все еще стояли перед ее взглядом, но уже становились менее четкими. Вспышка безумия миновала, сейчас последует обморок. Николь прикрыла веки, так что длинные пушистые ресницы легли на щеки и защекотали кожу. Она была уверена, что если сейчас раскроет глаза, то будут видны одни белки глаз без зрачков, потому что ее сознание и ее взгляд далеки отсюда. В такие моменты она словно заглядывала в другие миры, и те, кто смотрели на нее, видели одни чистые белки глаз. Не привыкших видеть ее в таком состоянии людей это пугало. А привыкли к таким приступам лишь немногие. Даже не врачи, отец никогда и не пробовал ее им показать. Они бы и не смогли ничего объяснить. Об этом знал только сам отец, еще знала Хеттер, то ли служанка, то ли компаньонка. Ее можно было назвать и так, и так. Она привыкла к приступам Николь настолько, что ее это совсем не пугало.

Хеттер с ее угольно-черными волосами и непроницаемым лицом сама была похожа на одно из этих неописуемых существ. Женщина без лишних эмоций, без всякой суетливости, без возраста, которая была с ней с самого детства. Даже если бы она могла что-то объяснить, то не стала бы, она не любила тратить время на слова. Но на помощь она приходила сразу, появлялась, как призрак, в любой части дома или сада, где с Николь случались судороги. Хеттер помогала ей добраться до кровати, лечь, и сидела рядом, пока приступ не пройдет. Она никогда не спешила искать лекарство, а просто сидела и смотрела. Она говорила, что «это» то, что пройдет само собой, если никто не вмешается.

И сейчас никто не мог вмешаться. В библиотеке попросту никого не было. Николь отлично осознавала это, слышала своим сверхъестественным чутким слухом. Вокруг не было ни души. Никто не возился рядом, не ходил, не перебирал бумаги, не дышал. Только паук копошился в маленькой конусообразной паутинке где-то далеко, в противоположном углу, но ни одного человека поблизости не присутствовало. Даже если она сейчас умрет, этого никто не заметит.

Пальцы Николь безвольно скользнули по оцарапанной стенке шкафа. Тело больше ей не подчинялось, сознание абсолютно потемнело. Она начала падать, и тут кто-то подхватил ее. Какой-то неомраченный краешек сознания еще мог распознать мягкую текстуру кожи, знакомую силу рук, нежность прижавшейся к ее лбу гладкой щеки и почти неуловимое дыхание. Казалось, что этот человек не дышит вообще, притом, что его черты были скульптурно правильными, он ведь и сам мог не нуждаться в воздухе, как статуя. Это лицо часто склонялось над Николь, когда она приходила в себя, и было пронизано каким-то неземным спокойствием. Объятия тоже легко было распознать, даже не смотря. Больше никто ее так не обнимал. Нельзя было сказать, чего в этих прикосновениях больше: любви, необычного эротизма оттого, что ты как бы сближаешься со статуей, или опеки телохранителя.