Артур Марьясов - Садгора

В опустевшую тихую казарму на сияющую зеркалом бляху одинокого дневального через собирающиеся небольшие тучки пал луч послеобеденного солнца.

Послеобеденное солнце последнего летнего месяца приняло в свои тёплые ладони ладный серебристый фюзеляж взлетающего самолёта Л-410, в народе ласкового называвшегося «Элкой», или «Чебурашкой». В пахнущем встречами и расставаниями аэропорту его убытие с нулевой отметки за линию горизонта в числе прочих провожающих внимательно, с тревогой и надеждой наблюдали двое. Ещё не старый седоватый подтянутый мужчина военной выправки и его спутница – моложавого вида женщина, похожая на учительницу младших классов, вытиравшая слёзы хорошо пахнувшим платком. Опытный мужской глаз, но ещё без очков от близорукости, профессионально оценил качество пилотирования и остался доволен. Небольшой симпатичный двухмоторный самолёт легко с середины полосы оторвался от взлётки, ровно набирал высоту и, оставляя в безоблачном небе инверсионный след, занимал положенный ему «воздушный коридор».

Многие годы СанИваныч с полукилограммовым шлемофоном на голове, ещё не покрытой сединой как сейчас, сам держал в руках штурвал, сидя на сложенном парашюте, который, слава несвятой компартии и всем беспартийным святым, ни разу ему не пригодился. Стратегический ракетоносец под его командованием бороздил воздушные просторы почти над всеми океанами, включая Ледовитый и Атлантический. В этих водах и на их берегах в мирное время холодной войны его боевые товарищи – лётчики и члены их экипажей: штурманы, бортинженеры, стрелки, радисты остались лежать навсегда, когда количество взлётов всего на один раз превысило количество посадок.

Время каждого следующего календарного года его военной выслуги лет становилось всё более плотным, непрерывным потоком, который, убыстряясь, нёсся как горные ручьи и реки. А потом вышли эти реки в долины и замедлили свой ход, оказалось, что бежать – это не перманентное свойство воды, а всего лишь одно из её временных состояний. Северный гарнизон, в котором было всё настоящее: молодость, любовь, друзья и жизнь, а также погост, на котором в вечном строю теперь возвышались на надгробных винтах, килях и крыльях прижизненные фотографии молодых ещё мужиков в военной форме, остался в прошлом.

Ему вышла дорога другая – на военную пенсию, в коричневой лётной кожаной куртке сидеть на лавочке и с мужиками играть в шахматы. Прощайте Хибины, где зимой фантастическое северное сияние, летом полярный день сутки напролёт, гектары морошки и подберёзовиков. За бесценок раздав молодым лейтенантам, только прибывающим на службу, нехитрый скарб, что в квартире на пятом этаже хрущёвки с вечно протекающим по весне потолком составлял его быт и уют, СанИваныч без сожаления даром отдал ключи и от деревянного сарая, служившего гаражом, хранилищем для лыж, велосипедов, санок, пустых канистр, дров и ещё невесть чего, что прилипчивым репейником цепляется за идущего по жизни человека.

Его супруга закончила учительствовать в гарнизонной школе, выучила множество мальчишек и девчонок, чьи родители служили вместе с её мужем. Это была одна большая семья, где никто не спрашивал – почему у тебя такое имя, такие глаза или цвет волос. У детей хороших людей как будто бы не было национальности, по крайней мере все говорили на одном языке, учились по одним учебникам, были последовательно октябрятами, пионерами и комсомольцами. Многие из них из всех городов и посёлков, куда уехали их родители на дембель, потом звонили и писали письма своей первой учительнице. Сообщали об успехах, мол, поступил в институт, вышла замуж, у них самих теперь дети. Были и грустные письма: развелись, кто-то ушёл из жизни. Но в каждом письме и звонке было одно – низкий поклон за то, что увидела в нём (или в ней) человека, и дала этому чувству вырасти. Спасибо за красные звёздочки, что ставила на обложке тетрадки за каждую полученную пятёрку, как в войну за каждый сбитый фашистский самолёт рисовали на своих фюзеляжах наши лётчики.

Феликсу было не семь, как всем детям, а шесть лет, когда учительница младших классов и по совместительству его мама вместе с папой посчитали, что если мальчик умеет читать-писать, самостоятельно ходит в тундру за морошкой и подберёзовиками, то он к школе готов и нечего терять год. В результате такого раннего старта он в шестнадцать закончил школу, поступил в военное училище и в связи с этими событиями считал себя вполне сформировавшейся личностью, не нуждающейся в воспитании со стороны майора Трюкина, заучившего основы научного коммунизма и марксизма-ленинизма, но которому навряд ли были ведомы слова, написанные о себе Денисом Давыдовым в письме сыну: «…с шестнадцати лет моего возраста я сделал сам себе правила, как вести себя во всю жизнь мою, и, держась за них, как утопающий за канат спасения, никогда не торгуясь с совестью, не усыплял её пустыми рассуждениями…». Несмотря на все воспитательные и репрессивные усилия замполита через четыре года неизменившийся Феликс стал лейтенантом в двадцать лет, когда его ровесники ни о чём таком ещё не думали. Полководец Суворов вообще в двенадцать лет был зачислен мушкетёром в Семёновский лейб-гвардии полк. Так иногда бывает. А между Суворовым и Денисом Давыдовым – прямая связь. Отец Давыдова служил под командованием Суворова, который нарёк девятилетнему Денису, запомнившему слова полководца на всю жизнь: «Этот удалый будет военным, я не умру, а он уже три сражения выиграет».