Вероника Торгашина - Портрет неидеального мужчины

…Даша так старательно водила «максрайтером» в тетради, что подпрыгнула от неожиданности, когда ее телефон разразился рингтоном. Нетрудно было догадаться, кто звонил.

– Алоха, – немного тревожно заговорил голос Милки после того, как прервались гитарные рифы. – Ну что там, отпускница? Спишь?

– Уже встала, – Даша неделю как находилась в отпуске, честно заработанном и заслуженном. В издательстве, где Даша работала художником-оформителем, в год каждому выделялось по двадцать четыре дня отдыха, и она любила эти двадцать четыре дня пилить на несколько частей, дабы растянуть удовольствие. Но в этот раз спонтанная и незапланированная поездка на шесть дней с родителями в Стамбул внесла коррективы в полюбившийся Даше расклад, и сейчас она наслаждалась оставшимися в ее распоряжении тремя неделями безделья.

– А ты как? Отъелась на домашних харчах?

– Как же, отъелась! – желчным тоном отозвалась Милка. – Мне еще отъедаться…

В средней школе Милка и впрямь располагала лишними кило и предельным желанием избавиться от оных. Правда, по мере выхода из пубертатного возраста эти кило без особого сопротивления покинули Милку. В отличие от навязчивой идеи.

– …я и так кабася, – добавила она. – А дома такой бардачище!

– Плохая была идея пустить в квартиру на время поездки друзей твоего Вити.

– Я думала, они и мои друзья!

– Я так не думала никогда.

– Ну да, да, – пробурчала Милка. Витя примерно полгода назад перешел в статус экс-бойфренда; Милка гордилась тем, что с ним ей удалось сберечь дружеские, по ее мнению, взаимоотношения. – Ты как всегда угадала. Встретимся – расскажу. Когда выберешься?

Даша приподнялась на своей высокой кровати, чтобы посмотреть на часы, и чудом не разлила остатки заледеневшего кофе на клавиатуру.

– Через часик…полтора.

– Можно и часов в семь, куда-нибудь сходить, – выдвинула предложение Милка.

– В семь сегодня не получится. Я вообще ненадолго. Вечером у нас посетители.

– Кто? – удивилась Милка.

– Встретимся – расскажу. – Даша свесила ноги с кровати и с неохотой закрыла ноутбук.

За большим окном с деревянными ставнями медленно сползало в закат сияющее, но уже по-осеннему грустное солнце.

– Ну ты, мать! – изрекла Милка менторским тоном, пролистав блокнот, испещренный Дашиными каракулями. Почерк у Даши был отцовский – художественный: «палка, палка и лыжа сверху», как сам же папа и шутил. – Дала стране угля.

– А что, что-то не так? – Даша встревоженно вытянула голову, заглядывая через Милкино плечо на результат своего кропотливого труда.

Они с Милкой сидели на одной из стареньких, медленно превращающихся в рухлядь скамеечек в Мариинском парке, и пили приторный горячий шоколад из картонных стаканчиков. Восьмое сентября – ранняя осень, граничащая с летом, однако ее легкий запах, с примесью дыма, красных яблок и пожухлой травы, струйкой проникал в легкие при каждом вдохе, а жидкий солнечный свет запек до рыжеватой корочки буйную еще листву Труханова острова, массивы высоток Русановки и прочие пейзажи берега Днепра, который открывался прямо за кованым ограждением.

– Он не твой идеал, – продолжила Милка, – он – идеал в принципе!

– Ну и? – Немного успокоившись, Даша с наслаждением вдохнула. Этот запах отчетливо ощущался в Мариинке, даже казался сладковатым. – Анкета как называется?

– Анкета – это одно, а он в натуре идеал, – Милка захлопнула кожаную обложку с серебряным тиснением. – Я понимаю, живя в двухуровневой квартире на Печерских Липках, имея таких родителей и такую внешность, можно мечтать широко. Но в пределах нашей галактики!

Даша скривилась, – незаурядной собственную внешность она никак не считала. Длинная, почти до пояса, копна волос, чей природный пигмент был вытравлен Дашей еще в старшей школе; было бы не лишним заметить, что за эти годы на краску тона «блонд» было истрачено по меньшей мере состояние. Тонкая бледная кожа, не теряющая стойкости к загару при всех Дашиных ухищрениях; серо-голубые глаза с золотыми вкраплениями – ну, такого цвета глаза у каждого третьего в нашей стране, не так ли? Необычны разве что тем, что по-детски огромные; хотя этого детского в Даше было так много, что ей редко кто давал больше двадцати лет. Вот нос, к примеру, – курносый, длинноватый, с заточенным кончиком. Пухлые губы – чуть пухлее, чем у большинства, – благодаря тому, что в трехлетнем возрасте Даша, упав, разбила себе лицо, накликав тем самым на головы папы и двоюродной сестры Тани праведный мамин гнев. В общем-то, пропорциональная фигура, при росте сто семьдесят сантиметров и длинных стройных ногах Даша даже могла бы претендовать на завидное звание худышки, однако препятствовали этому несколько предательских «кэгэ», освоившихся в нижней части туловища и, похоже, там и прописавшихся.