Андрей Кокоулин - Настя и кроличья лапка / Остров / Мазок. Три повести

Дальше звук пропал, и репортаж сменился заставкой областного канала.

Это не Юрчик, принялась убеждать себя Настя. Он не носит кирзовые сапоги. Он уехал в кроссовках. Было бы странно, если б его попросили переобуться. Глупо. Зачем? Правда, если он не хотел запачкать кроссовки… Но оставалась еще фуфайка. Уж ее-то Юрчик точно не одел бы.

Настя в раздражении выключила телевизор. Вообще, что за идиотский репортаж! Люди не ездят на встречу в деревню Овчаровку! Кроме Овчаровки существует уйма приличных мест. Неужели на ней свет клином сошелся? Даже если сходка какая-нибудь, то ее наверняка не на отшибе, не в тьмутаракани проводят, тем более, в фуфайке и кирзовых сапогах, а в ресторане, в гостинице или даже в офисе. В городе! Настя вообще была уверена, что Юрчик не стал бы связываться с теми, кто выбирает местом встречи Овчаровку. Обязательства перед мелкими уголовниками? Перед всякими наркоманами, «форточниками», как их, «щипачами»? Не смешите. Обязательства бывают перед людьми рангом повыше. Перед «авторитетами». Но там другая опасность.

В свое время Настя насмотрелась криминальной хроники. Лет десять-пятнадцать назад, наверное, каждый месяц случалось шумное убийство и пышные похороны, по дворам ходили накачанные пацаны, «Комбинация» и «Мираж» лились из окон, улицы пустели к девяти часам вечера, поскольку горожане прятались за железными дверями квартир.

«Авторитетов» убивали очень часто.

Ужас той поры по малолетству едва ли Настей осознавался, ее тогда, насколько она помнила, занимал лишь Сашка Батаров и желание быть похожей на принцессу Диану, Шинейд О’Коннор или хотя бы на Вайнону Райдер. Но телевизионный перфоманс, посвященный переделу социалистической собственности в частную и ухабисто-тернистым тропам эпохи первоначального накопления капитала, все же не проходил мимо. «Смотри! – тыкал вилкой в экран отец. – Вот наше будущее. Да какое наше! Твое, Настя». Отец, пузатый, угрюмый, широко расставивший ноги, покачивался на стуле, словно картинка в телевизоре вводила его в транс. Он, казалось, даже вибрировал вместе со словами.

– Сегодня ночью во дворе дома… по улице… – начинал говорить диктор.

– Понятно, – тут же отзывался отец.

– …обнаружено тело директора акционерного общества…

– Кто бы мог подумать?

Отец зеленел, желтел, но, возможно, это блики ложились так, меняя его лицо.

– …три огнестрельные раны…

– Смотри, Настя, что со страной творится. Довели, сволочи, до ручки всех довели. Вешать и вешать!

Настя смотрела. Мама брала ее за руку, гладила, садясь рядом. Рот ее болезненно изгибался. Но от телевизора она тоже не отрывалась. Правда, интерес ее состоял не в том, чтобы, как отец, наливаться бессильной злостью.

– Какое пальто хорошее, – говорила она, глядя на труп вывалившегося из машины человека, – Тебе бы, Коль, очень подошло.

– Ты представь, – сокрушалась она в другой раз, – этих бы денег хватило к нашему садику отопление подвести!

Настя же думала о том, за кого бы вышла замуж, а за кого нет. Однажды увидела красивого мальчишку лет восемнадцати, выбросившегося из окна (или выброшенного – тут не ясно), и почти влюбилась. Он лежал головой на асфальте, но крови не было, лицо его с закрытыми глазами казалось настолько отстраненным, возвышенным, презревшим все земное, что Настя вечер потом ревела в подушку – так ей хотелось быть с ним рядом.

Но стоп, стоп, мы же о другом!

Те времена, казалось, уже прошли. Но вот Юрчик, он из тех времен или уже из этих? Криминал разве делся куда-то? Может, как раз отсиживаются, голубчики, по деревням. Ах, страшно, страшно! Перед кем – обязательства? Он это или не он там, в доме из репортажа? Мало ли рыжих людей на свете, не в каждом же видеть свою планиду. Он. Не он.

Настю трясло весь вечер. Забылась она лишь глубокой ночью, решив для себя, что это не Юрчик, не мог он, кто-то другой, но не Юрчик. Если уж необходимо, чтобы кто-то… То пусть кто-нибудь другой!

Странно, но во сне она оказалась у того самого зеленого штакетника из репортажа. Дышала и не могла отдышаться, потому что вроде бы долго шла по грязи, по жидкому глинистому месиву, обессиленно выдергивая ноги на каждом шаге. Под ладонью чувствовался неровный, царапающий кожу спил.

Было сумеречно, подступал вечер, но дом светил окнами. Над почти пустившимся в свободное плавание крыльцом помаргивала маломощная лампочка. То ли приглашала войти, то ли, наоборот, посылала сигнал бедствия, предупреждала об опасности.