Евгений Кропот - Пробуждение мышления. История еще одной неудачи

Он быстро узнал, что значит выпасть из обоймы, из своего коллектива и выкатиться на простор: люди на местах сплошь и рядом оказывались куда менее понятливыми и требовали от него совсем не того, про что он сессии сдавал.

Так было в выглядевшей нищей тургеневской провинции, где в тамошнем образцовом институте сидел безногий ректор и держал у своего кресла телефонный коммутатор, чтобы самому производить соединения своих сотрудников, если полагал это необходимым. Телефоны на всех кафедрах находились под замком, но студентам удавалось иногда улучить момент и сообщить любимому ректору несколько добрых слов. Здесь упомянутому молодому человеку предлагали не просто службу, но участие в «Великом походе на жидов», которые, как оказалось, и сюда умудрились проникнуть и все здесь совершеннейше изгадить. Выказанное замешательство и очевидное отсутствие энтузиазма было расценено как глубокая порочность претендента на место и нечерноземные грязи ему бесславно пришлось покинуть.

Покинуть… Но на милом сердцу Севере он был принят-таки на службу на самую маленькую должность, которую смиренно выполнял некоторое время, пока не узнал, что в начальстве его полагают «антисоветчиком, развратником и алкоголиком». Понимая, что для одного человека всего этого слишком много, молодой человек поинтересовался основаниями для столь решительных заключений. На что ему было отвечено, что и так видно, а его задача не рыпаться и за три-пять лет упорного труда и примерного поведения доказать, что он исправился. Но молодой человек, по молодости и глупости, исправляться не захотел и немедленно поменял тепло родного дома на жизнь человека, адрес которого Советский Союз.

Цепь путешествий по столице от знакомых к незнакомым и обратно привела наконец к тому, что гостеприимная Одесса согласилась раскрыть ему объятья. Но новый поворот судьбы, совершеннейше внезапный, поднял его в самолете и опустил в не менее гостеприимную столицу Советского Закавказья, и опустил, как выяснилось потом, на долгие годы.

Остановка случилась не потому, что он захотел остановиться именно здесь. Напротив, перемещения в пространстве убедили его в том, что все места схожи лишь одним – во всех ему одинаково неуютно и отовсюду хотелось назад в славное, всем известное здание под шпилем: книжки читать, дурака валять. Ради пребывания в привычном душевном уюте принципами, идеалами высшими можно было б поступиться. Но ему не предложили.

Везде было невозможно жить, но здесь, в этом, по общему мнению, лучшем на земле месте, положение его отличалось тем, что отсюда нельзя было удрать, когда захочется. Впервые около молодого человека оказались другие люди, которые зависели от него и нуждались в нем, в том, чтобы он был постоянно рядом. А раз бежать нельзя, то надо было устраиваться, обживаться.

– — – — —

– Скука, скука, скука была везде… А парня жалко. Разумным мог стать человеком. Так больше и не повезло?

– Шут его знает? Смотря что везением считать.

– Успех. В жизни успех. Так был или как?

– «Или как». Говорю же – не знаю!

Обживаться, устраиваться в месте, показавшемся молодому человеку на первый взгляд (а после на второй, третий и последующие) наиболее чуждым из всех им осмотренных.

Чужое пространство. Здесь нигде не было линии горизонта, взгляд там, где отсутствовала стена соседнего дома, упирался в гору, упирался слишком близко, чтобы можно было вздохнуть полной грудью, распрямиться. Но эту спертость пространства оказалось совсем просто уравновешивать каждодневными путешествиями на соседнюю горку: всего несколько минут и непостижимость дали освобождала душу. Можно было спускаться снова терпеть эту жизнь.

Чужая речь. Не другой язык с непонятными словами, с каким молодому человеку уже приходилось сталкиваться при осмотре одной из братских стран социализма, а непрерывный поток, в котором ухо не способно было вычленить ни единой фразы, наполненный странными звуками, воспроизвести какие его артикуляционный аппарат никогда не сможет, просто потому что не так устроен.

Непонятность речи казалась непреодолимой, значит, с ней надо было смириться, научиться в ней жить. Ощущение себя на людях замкнутым в коконе из звуков чужой речи, сперва странное, постепенно становилось привычным и естественным как самый простой и легкий способ побыть наедине с собой, так что вскоре зазвучавшая вдруг поблизости родная речь раздражала бесцеремонностью вторжения в покойное течение мысли. И покидать этот кокон было несложно, ибо окружающие легко, без явного неудовольствия переходили на родной ему русский, как только осознавали его непонимание.