Юрий Меркеев - ГруЗдь моего настроения. Рассказы и миниатюры

Через полчаса сижу в каморке сторожа и пытаюсь унять нервную дрожь и ломоту в руке четвертинкой самогона. Вся анестезирующая теплота уходит на снятие боли. Остаюсь трезвым и злым.

Когда рассвело, понял, что руку сломал – она опухла и почернела. Перелом закрытый, но медлить нельзя. До рабочей смены в интернате два с половиной часа, а больница всего в двух кварталах. Рискнул. Побежал в приемный покой на процедуры. Оставил склад без присмотра.

Пока мне делали перевязку и налагали шину, несколько тюков с германскими кроссовками увели. Украли, то есть. Краем глаза я заметил, как какой-то странный утренний рыбак вел свой мотоцикл с коляской на холостом ходу. Запомнил номер мотоцикла.

Днем ко мне на квартиру приехал майор Кувшинников, главный милицейский человек в поселке, внимательно расспросил меня, дал понять, что ему известно про ночную драку с пограничником. Предложил работу в уголовном розыске. Но перед тем, разумеется, бумажная рутина, полугодичное обучение на ускоренных курсах школы милиции. Я согласился. Думаю, зацеплюсь за государственную службу, а там, как-никак, выплаты за звания, пайки и прочие привилегии. Надо было выживать.

Ольга засуетилась. Будешь при погонах, сможем приватизировать ведомственное жилье . Жилье вскоре приватизировали.

– Ах, какой красавец, этот Кувшинников, – шептала Ольга. – Седой, благородный, прямая спина. Не думала, что в этой дыре живут такие отзывчивые люди. И тебе помог.

– Угу. Хороший человек, ничего не скажешь.

Ольга засуетилась больше. Давай распишемся, как муж и жена, в поселковом совете. Ты скоро будешь олицетворять власть. Надо расписаться официально.

Не сужено было этому случиться.

Когда подходили к поселковому совету, Ольга попросила меня найти кустики, чтобы сходить в туалет.

– Потерпи, – ответил я. – Тут место святое. Кирха.

– Ну, конечно! – нервно ответила Ольга. – Одни стены и остались. Внутри пьяная молодежь. Ямки роют, ищут клад. Я не за серебром иду и не за старинным фарфором. Присяду возле тех кустиков, я быстро.

– Делай, что хочешь! – рассердился я. – Иди. Покараулю.

Поселковый совет был закрыт. Единственный на весь поселок туалет тоже.

На обратном пути Ольга случайно наступила на птенца грача и заплакала.

– Ты меня не любишь, – сказала она. – Зачем я с тобой приехала в эту глушь?

– Волоком не тащил. Сама захотела.

– Грачи детенышей выбрасывают к голодному году, – всхлипывая, произнесла она. – Не выдержу я. Уеду.

– Теперь повсюду голодное время. Силы есть, проживем.

– Ты не понимаешь. Я наступила на птенца. Значит, ребенка от тебя не будет.

Я не удержался.

– Слушай, ты вроде бы не была такой впечатлительной. Что с тобой?

– Это место, – поежилась она, – мрачное, депрессивное, без солнца. Одни дожди.

– Все нормально. Не место делает человека, а человек место.

В школе милиции я учился без отрыва от работы. Служба увлекла меня с головой. И с кулаками, и с другими частями мужского тела. Увы, это так. Хороший оперативник не может быть чистым человеком. Слишком много грязи. Выбраться из свалки чистеньким не выходит.

Работа у меня пошла. Отношения с Ольгой испортились окончательно.

Однажды поздно вечером я возвращался со службы домой и увидел во дворе странную картину: сидит, скорчившись от боли в три погибели, сосед-белорус, придерживает большой палец, с которого хлещет кровь. На разделочной дыбе свиная туша, вокруг соседа суетятся знакомые.

– Что случилось, Франц Адамович? – спрашиваю я, рефлекторно бросая взгляд в сторону гранитной плиты у подножия свинарника. – Порезался, что ли?

– Ведьма тут была, – прохрипел старик и указал глазами в сторону замка. – Мария Германовна. Все тут ее знают. Вроде бы из старых жителей. Не захотела переселяться после войны. Сколько ей лет, не знаю. Где живет, не знает никто. Вроде бы на конюшнях замка, где армянин повесился. Всегда в черном ходит. Молчит. А посмотрит на кого – сглазит. У меня куры почти все подохли. Если встречаешь ее, нужно дулю из пальцев сплести и в карман прятать, и держать, пока не пройдет мимо. А я зазевался. Только нож занес над свиной тушей, разделывать хотел. И она. Тут как тут. Вот я палец себе… Отрубил, мать ее!

Темнота.

Ветер воет как птица. Иногда переходит в плач младенца. Паяльная лампа лежит рядом со свиной тушей. Кругом кровь – свиная и человеческая. Мистика.

Растопить бы печку углем, выпить теплого вина. Да не до того. Дрова привезли сырые, осина. В голове одно – как согреться и добраться утром до планерки в отделе в трезвом виде. В подвале моего домика у старых хозяев коптильня мясная была. По ночам крысы копошатся, спать не дают. И свинарник соседский им дом родной. Там, где свиньи, всегда и крысы – закон.