Михаил Коломенский - Пять вариаций с мужьями

Павел Сергеич обрадовался:

– Отпуск? Остаёшься, значит? От молодец! А я думал: три года свои отбудешь – и всё, прощай, школа… Хотя – у тебя ж тут зазноба…

Заявление подписав, до дверей проводил, довольный.

Выходя, столкнулся Юрка с райкомовским инструктором. Тем самым. Приехал он проверить молодёжные бригады. Заодно и в школу: как тут живёт комсомольская организация, как оформлена наглядная агитация, как тут слава отцов, стенды, альбомы.

А ночью, шагая от Никитича, наткнулся на райкомовский «уазик» у мусиюкских ворот.

Гостиницы в Кандиевке не было, приезжие всегда ночевали у кого-то. Но сейчас очень плохо от этого стало Юрке.

Затянулась у инструктора проверка. В райком из сельсовета звонил, командировку продлевал.

И Юрка не уезжает. Спит мало, похудел, одни глаза на лице. Молчит. Днём бабке в огородике поможет, вечером у Никитича посидит, ночью «уазик» проведает.

Через два дня – пропал «уазик». Уехал.

Для Юрки – как две недели тянулось. Вздохнул.

А когда с огорода пришёл к рукомойнику сполоснуться – над ветхой калиткой Сашкина голова:

– Юрий Витальевич… Здравствуйте. Подойдите…

И – негромко и быстро:

– Совсем как темно будет… Галя к модистке пойдёт… Домой потом будет идти… И там, где топóли, не доходя ставка… Знаете, ну?

– Подожди!..

Но Сашка уже шагал по улице дальше, не оборачиваясь.

Модистка – одинокая вдова, вся какая-то жилисто-плоская, – шила лучше, чем в ателье. Клубничники ей привозили журналы и делали по ним заказы, и из других даже сёл приезжали к ней иногда. Жила на краю, неудобно, – но для Юрки сейчас в этом было счастье.

Вышел по светлому, пошёл для маскировки сначала на ставок, вроде как искупаться. Но не решился: взрослых не было, плескалась малышня. Ушёл ещё дальше, дождался сумерек, потом завернул – и с другой стороны, не от села, пришёл к тополям.

Кто и когда их сажал?.. Неравномерно стояли и густо, и между ними заросли лоха…. А главное – для свиданий у молодёжи было другое место, над ставком за занавесом ив.

Луна, поначалу пугающе гигантская, поднявшись, сделалась меньше и засияла. Тени стали чернотой, и при этом в них безостановочно происходило что-то; а то, на что падал свет, застыло.

Галя возникла вдруг. Он увидел её рядом, стоящей под тополем.

Он хотел сказать ей какие-то слова, но не знал, какие. Потом он обнаружил, что не может говорить.

И она молчала.

Он двинулся к ней.

Хотел поцеловать – и она хотела его поцеловать, – но почему-то не вышло, их лица прошли мимо друг друга. Вместо этого они обнялись; и он задрожал, ощутив, как она всё крепче и откровенней прижимает его к себе.

Внезапно-невыносимо-громко – он услышал её прерывающееся дыханье.

Это что-то изменило в происходящем. Они разнялись. Он отступил на шаг – а затем, не веря себе, взялся за края её платья и потянул вверх. И вверх, и вверх; и она вскинула руки и двумя движеньями плеч помогла ему.

Он хотел её видеть, он отступил ещё.

Полуосвещённая луной, она стояла перед ним без платья и не отрываясь смотрела на него. Под чёлкой темнели огромные её глаза, и белели её трусы, и аромат её тела наполнил ночь.

Его сердце подкатило к горлу, он перестал дышать.

Голова её запрокинулась, и она застонала, негромко.

Он шагнул к ней. И она шагнула к нему –

и, выхватив платье, отскочила.

Через миг платье было на ней; она повернулась и побежала.

Он видел, как она споткнулась, но удержалась – и тут же исчезла в светлых зарослях лоха.

Оцепенение спало, он рванулся.

Он мчался, он нёсся, слыша при этом частый стук – то ли стук сердца, то ли удары ног о землю. Надо было успеть до дороги. Он успевал, он успевал, и от этого нёсся ещё быстрей – но, миновав ставок и взметнувшись на гору, он никого не увидел.

Дорога в село была пустынна, и над ней недвижно стояла только что летевшая луна.

Он понял: она побежала длинным путём, в сторону хаты модистки – чтоб вернуться домой оттуда. Теперь он уже не мог её догнать.

Он тихо вошёл в хату и сел на табуретку у стола. Потом прилёг на кровать.

Он лежал не шевелясь, в непрекращающемся потрясении, не веря, что видел её раздетой, увидел её трусы, и это он её раздевал, и она ему помогала себя раздеть, и прижимала к себе, и всё это было только что. И смотрели на него её глаза, тёмные и светящиеся, и было в них то, что превышало всё испытанное им до сих пор, всё мыслимое, всё желаемое.

Странное, больное время наступило. Дни и ночи пошли по кругу.