Борис Алексеев - Под знаком доброты

«А ведь у меня явное преимущество перед божественным Рембрандтом и великолепным Репиным! – думал он, нанося штрихи на холст. – И «Ночной дозор», и «Торжественное заседание Государственного совета» хороши, но и Рембрандт, и Репин писали их на заказ, не любя, ради денег, славы и живописи. Я же влюблён в свои персоналии! Они у меня в сердце. И напишу я моих ненаглядных не ради житейской триады, но ради самого себя. За работу, дружище!»

К вечеру Георгий завершил первый этап так называемого живописного подмалёвка. Без уточнения деталей на холст легли основные пятна, проявив в цвете рисунок будущей картины. Кисть Георгия трудилась свободно и легко, по-фешински оставляя чарующий фактурный след строго по форме намеченного изображения.

…Первые признаки странного поведения картины появились после того, как напольный «брегет» гулко отсчитал шесть вечерних ударов. Георгий отошёл от картины, чтобы заварить чай в маленькой кухоньке, отгороженной от рабочего зала скромной тюлевой занавеской. Он наливал из заварного чайничка в стакан огненно-розовую дымящуюся смесь каркаде и липового чая, как вдруг за шторкой послышался приглушённый разговор. Голоса показались ему знакомыми. Он отставил чайник и раздвинул тюлевые половинки. Прислушался. В мастерской стояла абсолютная тишина. С минуту оглядывая начатую картину придирчивым глазом, Макарыч вдруг заметил, что внук Серёженька, которого он наметил справа вверху возле дочери Алёны, почему-то переместился совершенно в другую половину картины и сидит на коленях Николая Матвеича, тоже художника, давнего товарища Георгия, ещё по Суриковке.

Всё остальное было вроде на месте. Георгий уже хотел подойти к холсту и исправить странную оплошность, но вдруг заметил, что общая композиция картины от перемещения внука только выиграла и получила дополнительное изобразительное равновесие.

Покачав головой, художник задёрнул шторку и вернулся к чаю. Он вспомнил, как сам неделю назад разносил гостям китайский заварной чайник и разливал по чашечкам точно такое же огненное волшебство! Гости оборачивались к нему и по очереди нахваливали его гостеприимную и ароматную церемонию. А потом из огромного, полутораведёрного, электрического самовара (подарок сына Ивана на семидесятилетие) все наливали дымящийся кипяток и, хрустя плитками слоёного «Наполеона», распивали чай под весёлые нескончаемые разговоры…

– Ну ты пострел! Ни минуты на месте! – за шторкой отчётливо прозвучал голос Николая Матвеича.

– Дядя Коля, да вы ж его всё равно не удержите! – засмеялась в ответ Алёнка.

Послышался шум падающих тарелок.

– О господи, ну, Серёжка, погоди! – отозвался хриплый старческий голосок Марии, жены Георгия.

Все засмеялись…

От неожиданности Георгий поперхнулся и опрокинул стакан с чаем. Перегнувшись через кухонный столик, он вытянутой рукой отдёрнул шторку. Всё по-прежнему было тихо. Но тут…

Стряхивая угольную пыльцу, налипшую на офицерский китель, сошёл с холста и присел перед картиной на ступеньку подиума сын Иван. Год назад (нет, пожалуй, года ещё не прошло) рано утром постучался он в дом. Мария открыла дверь, увидела сына – и в слёзы.

А Иван обнял мать, долго гладил её седые волосы, гладил и повторял:

– Мама, мама! Пули другим достались. По ним мы с тобой потом поплачем, вместе, по-офицерски.

Засмотрелся Георгий на картину. Холст-то почти дописан и будто улыбается, хорохорится перед ним. Любо-дорого поглядеть. Дописан с изяществом и мастерством необычайным. Всё на нём как живое. Но живость эта – не благополучная фотофиксация, а настоящая, коренная художественная правда, прямая и сильная. Будто говорит картина Георгию: «Я – как ты. Мы с тобой, брат Макарыч, за правду стояли и ещё постоим!».

А народу за столом – видимо-невидимо! И что особенно интересно: чаёвничают не только званные в тот вечер гостюшки да гостицы, а многие другие, о которых лишь поминали в застольных разговорах.

Вот рядком с Николаем сидит Егор Савельич, дядька Георгия по матери. Расстреляли его красные братишки в девятнадцатом за то, что помог бежать из плена простому мужику Потапу Взяли Потапа на хуторе. Чистили хутор от беляков, глядь – какой-то мужик огородами в лес пробирается. Догнать иуду! Догнали, заперли в сарай.

– Этот гад что-то знает, чует моя революционная интуиция! – сказал красный командир. – Не скажет, ядрёна вошь, – поутру расстреляем, и кончено.

Егора отрядили охранять классового врага. А мужик, как на грех, взмолился: