Надежда Волкова - Я выбираю солнце

– От вертя, жидкое, жидкое по первости. Нечего сухомяткой желудок портить.

Злата согласно кивала, с полным ртом мычала «угу», подкрадывалась сзади и воровала следующий блинчик. Бегом улепётывала из кухни, слыша вдогонку добродушное:

– Сорока – белобока! Куда потащила? А, ну, вернись!

Злата проказливо выглядывала из коридора, а баба Рая грозила пальцем и деланно насупливалась. Качала головой с неизменными химическими кудряшками, красноватыми от хны. Красила она их сама, по-крестьянски бережливая, экономила на всём. Высыпала в миску грязно – зелёный порошок, разводила водой, это месиво мазала на волосы. Сверху натягивала полиэтиленовый пакет и в довершение наматывала чалму из большого полотенца.

– Так лучше возьмётся, – поясняла она Злате. Та с замиранием смотрела на эти манипуляции и приобщалась к женскому таинству.

Момент высшего восторга наступал, когда баба Рая выходила из ванной с мокрой головой и доверяла Злате сушить волосы феном. А уж она-то старалась! Со всех сторон обдувала тёмные от воды кудельки. Они на глазах превращались в красновато-коричневую вспышку, как нимбом окаймляющую добрейшее, с налётом печали, круглое лицо.

– Покрасилось?

– Да-а! Зави-ивка! Краси-иво!

– Что ж тут красиво-то? – ответила довольная баба Рая, оглядываясь в створки трильяжа. – Красиво у тебя, рыбонька моя. Ни в коем случае богатство такое не отрезай. От все твои женихи будут, все. Вырастешь, нальёшься фигурой, от кавалеров отбою не будет.

Златка прыснула, прикрыв рот ладошками, вспомнила Андрюшу и тоже посмотрела на своё отражение. В отблесках от люстры тёмно-зелёная радужка расцвечивалась рыжими искорками. Личико девочки напротив таинственно сияло, не в силах спрятать такой жизненно важный секретик.

– Никак влюбилась, рыбонькая моя? – спросила баба Рая, прижимая Злату к себе. Она упряталась в тёплый живот и нараспев прошелестела:

– Да-а-а.

Шестилетка знала о любви всё: влюбилась – это так хорошо-хорошо, потому что в жизни есть Андрюша и он скоро приедет.

Вопрос «когда» звучал каждый день, как только папа возвращался с работы и подхватывал дочь на руки. Угрюмое лицо его менялось в миг, улыбка разъезжалась широко и приподнимала скулы, носогубки из скорбных становились весёлыми.

– Поцелую, дай, сначала, – смеялся папа, подбрасывая Злату вверх, да так, что дух захватывало. Она пищала от счастья и милостиво позволяла ему приложиться к нежной щёчке. Детским чутьём безошибочно определила – он нуждается в ней также сильно, как и она в Андрюше. Отцовские глаза в эти минуты темнели до глубоко синего, казалось, даже его аккуратно стриженые волосы блестят ярче. Сто миллион раз Злата видела папину льняную макушку, она всегда задорно светилась от ажурного «чесского» плафона в прихожей.

– Через месяц приедет твой Андрюша, каникулы начнутся и приедет.

– Сколько дней ещё?

– Тридцать, – ответил папа и звонко приложился к Златкиному носику. Она вздохнула обречённо, крепко обняла его и сказала: – До-олго. Порисуем пока?

– Конечно, Солнышко.

Рисовать она обожала. Фломастерами, красками, мелками, всем, что попадало под руку. Гуляла с бабой Раей и в хорошую погоду непременно оставляла на парковых дорожках нехитрую детскую картинку – солнышко, ёлочки, облака, о которых так хотелось пошептаться с Андрюшей. В Москве они другие: налитые тяжестью, плывут еле-еле, порой зависают над головой, даже страшно становится – вот-вот упадут. Дома, набегавшись вволю, затихала, замирала над альбомом. Рука у неё оказалась стремительной, лёгкой, уже в первых рисунках просматривались точно подмеченные детали – папа богатырь, косая сажень в плечах, вроде бы и улыбается, но грусть-тоска угадывается в углом вычерченных бровях, в чуть заметных штрихах заломов у носа. Мама же, хоть и плохо её помнила, пляшущий мотылёк с лицом лукавого ангела и длинными светлыми волосами, разметавшимися от ветра. На ней обязательно корона и летящая синяя юбка, одна нога у мамы согнута в колене и отведена в сторону, как фокстрот танцует. А между мамой и папой Злата и, конечно, Андрюша. Все держатся за руки.

Папа часами просиживал с дочерью, затачивал карандаши, собирая кудрявую цветную стружку в газетный кулёчек, увлечённо смешивал акварельные краски, менял воду в стаканчике. Смотрел, как Злата, положив кончик языка на нижнюю губу, старательно вырисовывает первые шедевры.

– Ты мой Тициан, – как-то сказал он, целуя в макушку. – И по таланту и по цвету.