Эдуард Мустафин - Будешь спасен и ты

– Куда, куда? – раздался скрипучий голос моей одной из моих лепших подружек. – Нам так оперировать неудобно!

И тут я понял, что не хочу эмоционально напрягаться, чтобы сохранять традиционную невозмутимость. И уж точно не хочу заниматься санпросветработой.

– Иди н-нахер!

– Да я.. докладную… ему все прощают…

– Извлекай ребенка, пис-сательница. Быстро, бля!

Давно я не чувствовал себя таким свободным…

– И куда ты ее послал, что она докладную на тебя написала? – Поинтересовался сменщик на следующем дежурстве

– Нахер…

– Ну «нахер» – это не повод, чтоб докладные писать.

– Почему? – обиделся я – «Нахер» – это тоже самое, что и «нахуй».

– Не скажи-и… – пояснил свою жизненную позицию мой собеседник. – «Нахер» – это ласково. Интонация совсем другая…

Чувство абсолютной свободы привело к тому, что медсестры кофе мне стали приносить сразу, не задавая глупых вопросов «буду ли?».

Разглядывая принесенную без глупых вопросов кружку с надписью «трихопол» я вдруг вслух осознал все:

– А ведь это про меня…

– Почему про вас, Алексей Романович?

– Ну как же – очень горький и весьма токсичный химиопрепарат против некоторых микроорганизмов и простейших. Нельзя употреблять с алкоголем…

Во первых строках моего письма хочется отметить, что нижеописанное является, конечно же, вымышленным, поелику в нашей модернизируемой, клинически мыслящей и инновационной медицине это невозможно. «It Can’t Happen Here», как писал в названии своего романа прогрессивный американский писатель Синклер Льюис.

Жизнь шла по сценарию хорошего детского писателя Аркадия Гайдара – день простояли, ночь продержались. Хотя в организме ощущалась некоторая пое… э-э-э… потасканность. Это не пятнадцать лет назад – двое суток не запыхавшись, а потом еще и раствор этанола употреблять в хорошей компании. Остались мелочи. В том числе такая мелочь, как сбегать в соседнее здание, в реанимацию социального хосписа 20 20 Прижившийся среди широких профессиональных народных масс радиопозывной городской больницы, которой и роддомик принадлежал. Понятно, кто придумал – какая-то сволочь в трамвае. , пустые ампулы из-под разных учетных лекарств сдать. Можно, конечно, и сменщику оставить, но смысл? Уходить надо чисто. Взял и пошел.

Ординаторская социального хосписа аккурат напротив их реанимации и я, преисполненный чувства своей социальной значимости, важно передвигался по второму этажу. Вдруг из двери реанимации выскочила медсестра. Знакомая. Лет двадцать точно знакомая. По другим больницам.

– О! Манюня (этот радиопозывной я лично ей прилепил, теперь так и живет с ним все двадцать лет)! Чего мельтешишь? – И продолжил свое шествие к ординаторской.

– Сюда, Романыч. Здесь она… – Манюня девушка догадливая. Без слов понимает, чего роддомиковский анестезиолог возле реанимации социального хосписа бродит. Но и анестезиолог не дурак. «Она» – это значит, кто-то из двух молодых (ну как молодых, я в тридцатник уже флаг-штурманом на профессорском столе наркозы давал и отпускать меня тот профессор не хотел) докториц – одна упитанная безобразно, а вторая – на любителя. И в палате «она» болтается не просто так вместо принятия утреннего кофею. Может не ходить? Ладно, я тут человек посторонний.

– Да заходи, не стесняйся. – Уже через плечо повторила приглашение гостеприимная Манюня.

Зашел. В прогнозе не ошибся, но это не радовало. Приемщица пустой посуды (та, что «на любителя») с ларингоскопом и интубационной трубкой 21 21 Речь об интубации трахеи – засовывании трубки в трахею (дыхательное горло) при помощи специального прибора (ларингоскопа) для проведения искусственной вентиляции легких. склонилась над голой бабк… э-э-э… пожилой женщиной посреди социально-хосписного валежника. Ну, кроме слова «валежник», можно применить и словосочетание «терапевтический отстой» – те, кто наиболее активен в желании покапаться; те, кто надоел врачам на этажах; те, кому диагноз для пребывания на самой дорогой у страховых компаний койке притянуть можно и те, у кого родственники скандальные.

Никак я на героически проводимое оживление забрел? Ладно, пустые ампулы уже не бросишь. Вокруг голой бабк… э-э-э… пожилой женщины, лежали шесть не менее голых, но не прикрытых обоссаными и лохматыми больничными одеялками, мужичков возраста от пятидесяти до семидесяти, и с живейшим интересом наблюдали за разворачивающимся действом.