Юрий Меркеев: Игра в исповедь. Повесть

«промежности». Иначе нельзя. Нужно стараться и в черноту входить со светильником. Одухотворить можно все, исключая мертвечину. Однако жизнь теплится даже в аду. Значит, одухотворить можно и «промежность». В ней я пытаюсь отыскать хотя бы отраженное солнце. И у меня это получается. В центре окружности, по которой я совершаю утренние прогулки, расположена небольшая церковь. Построили ее для заключенных. Но для меня утреннего это символ мироздания, душа пространства. До нее невозможно добраться людям с воли, можно только видеть и слышать. Но и вижу я ее не всегда. Слышу не регулярно. Когда «промежность» задыхается собственными нечистотами, храм тонет в густой и весомой серости. Словно туча свинцовой пыли поднимается из земных недр. Однако во всяком проявлении жизни я научился находить интерес. И в красивой полнокровной радуге, и в болезненном сплине. Деревянная церковь была, есть и будет даже тогда, когда не станет «промежности». Впрочем, есть у меня стойкое ощущение, что и в самой космически далекой перспективе полицейская колония будет жить, а вместе с ней и крохотная церквушка. Возможно, со временем они расцветут и наполнятся новой кровью. Параллельно. Это закон: чем больше богатых людей согрешает, тем живописнее строятся церкви. Одно дело две лепты вдовицы, иное – вагон кирпича проворовавшегося чиновника.

Когда заводы замирают на время, и оседает пыль, яснее становится солнце. Небо воспаряет над «промежностью» прозрачным синим куполом, золоченые маковки храма сияют отраженным солнцем. Душа радуется. Потому что маленький храм становится реальным символом жизни.

Пять часов. Рассвет только брезжит по окраинам низкого темного неба. Идет борьба света и тьмы. Борьба очевидная, со звуками, крепкими словцами, скрипом метафизического занавеса, который должен уступить усилиям света и раскрыться. Это август. Самый легкий месяц в году. Много отпускников. Мало работы. Благодать вливается по капле в образовавшуюся щель. Впрочем, это ненадолго.

Выхожу из дома.

Утро чихает паром и копотью, выводит из себя накопившие за год шлаки. Тишина вскрывается шипящим гимном уличной радиоточки, лаем сторожевых собак. После гимна слышится церковный колокол. Шелестят по окружной трассе первые маршрутки. Ночь бесследно уходит в механику бездушного утра. Радости просыпания нет. Она притаилась в темных закоулках дремлющего сознания, склонного к философской созерцательной лени. Антиномия изнасилованного утра налицо: если человечество понимает, что жизнь устраивается как сказка, тогда зачем в этой сказке столько адовых неудобств? Задача неразрешимая. Как все противоречия, уживающиеся, скажем, в душе одного человека. А тут таковых людей легион. Колония номер семь щетинится колючей проволокой, волей-неволей вынуждена рапортовать о бодром зачатии очередного рабочего утра.

Поселок просыпается вслед за лагерем. Простужено сипят петухи, вяло блеют овцы, звенят колодезными ведрами хозяйки деревенских домов. Вольные собаки по-соседски поругиваются со сторожевыми псами. Начинается какофония пробуждения многотысячного рабочего поселка. Со стороны завода тянется шлейф желтого ядовитого дымка, лязгают доки, рабочие ночной смены устало расходятся по домам. Над Черной речкой раздвигается завеса плотного тумана. Высвечиваются камуфляжные спины ранних рыбаков.

Промежность делает первые глубокие вздохи. Утро. Сонное оцепенение было коротким и тревожным, как забытье больного человека.

Соседи кивают головами. Мужики здороваются за руку. Ритуал.

– Привет, Петро, опять на прогулку? – спрашивает седой фермер-татарин Марат, просыпающийся раньше всех остальных, чтобы вывести стадо овец на полоску пойменного луга. – Как здоровье?

– Привет, Марат, – отвечаю я, пожимая сухую крепкую ладонь фермера. – Здоровье мое только с утра. Потом начинается борьба за это здоровье. Что поделаешь? Старость.

– Да, – соглашается он. – Старость. Заходи ко мне облепиху рвать. Я это дерево не обираю. А ягода полезная. Омолаживает.

– Спасибо, зайду. Грибы не появились?

– Почему? – удивляется он. – Я уже три корзины белых собрал. В затоне. Там леса хорошие.

– Надо сходить. Грибы-то есть можно?

– У нас я не беру. Опасно. Машка с поселка отравилась недавно. Внешне похожи на гигантские боровики, а внутри поганки.

– Что-то неладно в нашем королевстве.

– Грибы-мутанты.

– До людей не дошло? – смеюсь я.

– До людей? – не въезжает сразу татарин. – Я тебе так скажу. Раньше соседи были как соседи. Овец пасу на поле за домом. Хоть бы кто слово сказал. А теперь понастроили. Особняки, мать их. Напротив меня начальник полиции дочке отстроил три этажа. Рядом бизнесмены какие-то. Рынок держат. И мне уже замечания стали делать. Мол, от твоих овец пахнет. А что они хотели? Дачу своим детям хотят.

Читать дальше