Дарья Тоцкая - Море Микоша

В тарелке варева, насыпанного пастухом, Микош углядел несъедобное и спешно прикрыл рот рукой, унимая подступившую тошноту. Можно было пресечь ее куском хлеба, но на полонине не сеют даже ржи, не то что пшеницы, – последняя и в селе почти не растет. Оттого хлеба у кальмана не было, одна только похлебка кровавой густоты, в которой проглядывало месиво мелких кишок. Микош всмотрелся – у извивов оказались рты и глаза, ни дать ни взять – клубок живых змей. Может, так оно и было, но думать об этом, скорее, переживать об этом – вот на что сил у него больше не осталось. Отдышавшись, он снова принялся набивать нутро кальмановым халасле ́ 16 16 До чего наваристым этот суп из рыбы, паприки и томата выходит на берегах Тисы. – пусть оно будет из пары плотвичек и речных устричек, миног и такого количества паприки, что хватило бы посыпать всю дорогу до Праве Глыбоке… Полный желудок не раздражал урчанием, и только потому Микош доел все до последней ложки.

Раньше он совсем не любил рыбу, вернее, был к ней совершенно равнодушен. А вот мать его, Лина Ракоци, кажется, находила недостающее ей счастье в копошении в разваренных рыбьих головах. Может быть, оттого на ее тонко-шиповой губе багровел синяк размером с терновую ягодку, а длинные пальцы были покрыты грубыми морщинками, будто она только что вынула их из воды. Сама она была высокой, и было в ней что-то, что ее всегда из толпы выделяло: должно быть, легкость и вместе с тем непомерная гордыня. Волосы ее были так же светлы, как одетые в осеннее золото церковные липы, пронизанные ладаном и хоралами, а еще тонки, и в сухую погоду завивались виноградными усами на концах. Микошу ничего почти от матери не досталось: ни в облике, ни в мыслях, и все казалось, что именно за это она его так невзлюбила. Ничего в его стати не было от ее невесомости, и разговаривал он так: октябрьским грузным ливнем, тяжело упавшим срубленным буком. Но мать была совсем другой, и когда улыбалась, то в морщинках у глаз собиралась и лисья хитрость, и одновременно с ней, почти кощунственно – едва ли не святая простота.

Мать сама как-то рассказала ему, как в детстве по глупости сломала нос о балку в родительской хате, – и хохотала над собой так, что после не было уже смысла плакать. Микош бы так никогда не поступил. А еще терпеть не могла флояру, и трембиту тоже – так отчего, скажите, он должен был тащиться к бесам полонины за всей этой непотребной музыкой?

Он хорошо помнил, что мать, слушая наигрыши овчаров, так характерно склоняла голову набок, что сразу становилось ясно: она терпела, только потому что так было заведено. Трембита за большим застольем появлялась часто: провожали скот на полонины или иного гуцула в последний путь, а матери все не нравился протяжный ее, трубный зов, – тогда как Микош ничего плохого в нем не слышал, сколько ни вслушивался. Овчары, игравшие мелодию, заметили Линины корчи, но не обиделись: « нiц гамани ́ ть 17 17 Нечего поднимать шум, но это если толковать это изречение по-простому, а если вспомнить, что такое нiц – пустота, ничто, – то и смысл выражения меняется: «ничто балуется». ». Все тогда засмеялись, и Микош вместе с ними, да возьми и ляпни продолжение пословицы – то, что все имели в виду, но никто вслух не сказал: « йек ґа ́ зда в гра ́ ждi гарує 18 18 Когда в доме есть хозяин (мужчина). ».

Маленький Микош и сам тогда испугался, что наделал.

Мать вдруг изменилась в лице, бросила в тарелку недоглоданную куриную ножку – рыба или курица, вот все, что прельщало ее из еды, – закрыла веки сморщенными своими кистями и горько заплакала. На сына она не смотрела, но отчего-то ему казалось, что если бы сделала это, то таким взглядом, будто он заложил родную хату или повел себя с ней хуже самого беспутного пьяницы.

Вдовесок кто-то проговорил вслух – «как Полорогий 19 19 Полый рог – понятное дело, отсылка к нечистому. , ей богу». И от этих гадких слов Микоша захлестнуло горячей подливой гнева. За что они так о нем?

И тогда начал про себя перечислять, кто же мог так плохо о нем подумать и вслух такое высказать.

К примеру, есть такие добрые люди в селе, зовутся Боже́йки. Все их знают, – они точно такого не могли в сердцах ляпнуть. Божейка, плотная в теле хозяйка, но не как кадушка со сбежавшим тестом, а как сруб большого дерева, – уткнула черные глаза в тарелку и так сидела. Красный платок и стеклярус на ней всегда чист, ни пятнышка, – оттого все ее слова и дела никто никогда не ставил под сомнение, и не искал в них темной трещины.