Ирина Мариловцева - Живу. Верю. Люблю. Надеюсь

После ухода гостей, потрясённый открывшейся правдой, папа ещё долго сидел у стола, опустив очи долу.

И никто не смел нарушить покой любимца Мельпомены. Только бабушка шёпотом маме и мне: «От! Насык а лся артист твой!»

А вообще, гостей у нас в доме любили, они были разные. И званые, и мимолётные, и невзначайные. Чтобы напоить добрую дюжину (да больше, больше!), готовился обязательный напиток: чистый спирт в большой кастрюле разбавлялся до концентрации водки, а вот потом туда выливалась бутылочка «Рижского бальзама». Они и сейчас такие же, бутылки «Бальзама» – глянцево-керамические, коричневые, с фирменной черной этикеткой. Но если раньше содержимое после вскрытия сургучной печати и пробки ароматом наполняло всю комнату, то сейчас, мне кажется, состав «Бальзама» уже не тот. Или в моём составе что-то не то… или раньше вообще всё было лучше и вкуснее. Тот же «Оливье», замешанный на всю компанию в эмалированном тазу. Те же пельмени, сотнями исчезавшие в голодных и уставших от криков «Ура!» ртах. Та же водочка или коньячок «Плиска» и «Слынчев Бряг» (кто помнит?) … Всё было радостнее, веселее, праздничнее, что ли…

Да просто раньше бабушка была. И мама. И папа. И детство. Вот в чём дело…

На фотографии папа – крайний справа.

«Пим ы » – валенки. Пимы в семье были у всех, они зимой так и стояли в прихожей – слева направо по размеру. Самые большие и высокие – папины, затем бабушкины и мамины, а самые маленькие – мои. Пимы можно было купить в магазине, помню, как мама обхватывала рукой голенище, округляя его, чтобы моя нога быстро вошла внутрь валенка. Размер был всегда написан белой краской на подошве. Мои детские валеночки быстро снашивались – беготня по сугробам, съезд на ногах с ледяной горки (кстати, после немалых тренировок!), да мало ли развлечений в зимнем дворе… Но их не подшивали, а покупали новые.

А вот экономная бабушка относила свои прохудившиеся на подошве пимы к какому-то мастеру, который на суровую нитку пришивал к ним такую же валяную подошву. Тогда они служили ещё один сезон.

Папа пимы надевал только по особым случаям – франту не пристало носить такую неэлегантную обувь. А вот по каким случаям требовались пимы – это разговор отдельный.

Вообще, нас с папой, кроме долгих вечерних разговоров, игр, записи стихотворений на магнитофон, разучивания стихов (мной) и ролей (папой, я подавала реплики), объединяло ещё вот что: чёрные дни супергенеральных уборок в доме. Мама с утра начинала перемывать хрусталь, полировать мебель, шторы уходили в стирку, бабушка колдовала в своей комнате, параллельно готовила еду на всю трудящуюся семью. Я мыла пол. Во времена генеральной уборки его следовало мыть «на два раз!» – тоже бабушкино выражение – и по окончании выдерживать проверку придирчивой комиссии, которая всегда заглядывала в углы.

А вот папе доставались самые тяжкие испытания и титанические муки: вынос и выхлоп огромного гостиного ковра. Комнаты у нас были большие, ковёр соответствовал площади и благосостоянию семьи, а это значит, параметры его были где-то 3 х 4. Как минимум. Мало того, ковёр был натуральным, а оттого еще более тяжёлым.

После двадцатого маминого «Вань, ковёр!» папа с тяжёлым вздохом и скорбью во взгляде поднимался из-за стола, бросал прощальный взгляд на стол, где без авторской руки сразу начинала остывать очередная поэма, и вступал в битву. Ковёр не поддавался, гнулся неохотно, но результат был всегда один – длиннющий тяжёлый рулет взваливался всеми нашими руками на плечо уже одетого папы. И мы начинали спускаться. Папа шёл не по лестнице подъезда во двор, он шёл на эшафот среди непонимающей и почти улюлюкающей толпы (бабушка), он, тонко организованный поэт и актёр, которому буквально вчера рукоплескали зрители, был в очередной раз унижен и раздавлен (почти буквально) презренным свидетельством богатства. В эти минуты бабушка была чрезвычайно довольна, она, специально выходя для этого в прихожую, провожала ковёр, уплывающий в дверной проём, улыбкой торжества пролетариата над никчёмной интеллигенцией.

Я всегда сопровождала папину тициановскую в своем трагизме фигуру. Во-первых, мне папу было жалко. Во-вторых, я любила зимой чистить ковёр, соблюдая все ритуалы. В-третьих, кто-то должен был нести два необходимых для чистки веника. Ковёр расстилался на снегу. На него наметали довольно большой слой снега. Потом какое-то время мы «пимами» приминали этот снег, втаптывая его в ворс ковра. А вот затем, снова вооружившись вениками, разметали снег, который покидал ковер вместе даже с очень глубоко въевшейся пылью. Кстати, до сих пор помню этот свежий запах снега, мороза, чистоты, который мы с папой (ну да, мы, я кружилась вокруг, а папа нёс) приносили в дом.