Отто Клидерман - Глоток алжирского щербета

– Хотел просто поздороваться, а теперь позлорадствовать. Наконец-то ваш род обзавёлся слабым отпрыском.

– Прощай Генрих. Время покажет кто и где из нас останется. – Френсис тут же отвернулся и стал смотреть через окно, в сад.

– Ты меня не проводишь? – На лице гостя было непередаваемое изумление.

– Ты же сам настоял на встрече, а не я. Насколько я понял мои предки не очень то церемонились ни с вашей семьёй, ни с другими. Почему я должен отступать от их традиций? Полагаю, род де Колонг не держали возле себя тех, чьё поведение они выносили с трудом. Не вижу причины не делать этого впредь. Прощай. Полл проводит тебя.

Генрих тут же покинул кабинет и бросив несколько гневных фраз на ходу дворецкому ушёл не оборачиваясь.

– Его предки были такими же, но ваш род не давал им возможности возвыситься над родом де Колонг. Вы поступили так же, даже если и не могли знать о прошлых с ними отношениях. – Победоносно заключил дворецкий.

– Тогда мы последуем по стопам наших дедов и прадедов. – Пожал плечами Френсис. – Я указал ему на дверь, потому, что он ничего другого и не заслуживал. Ну да ладно. Что говорит прислуга? Как обычно никто и ничего не видел? – Молодой человек опять взял недопитую чашку кофе и немного пригубил из неё.

– А в этом уже нет никакой необходимости. – Полл отбросил с левой руки полотенце и положил странный предмет в бархатный футляр.

Молодой человек с непониманием посмотрел на Полла.

– Его мне бросил в руки наш гость со словами, что этот обожгло пальцы тому, кто его украл для Генриха, то есть для герцога Аберкорна.

– Вот как, стало быть вор всё-таки был один из прислуги? Это было и раньше в их семье или же это качество принадлежит только Генриху?

– Да нет, это что-то новенькое в их славном! роду. – Дворецкий специально сделал ударение на слове «славном».

– Что ж ну и слава Богу! Талисман вернулся на место, и я бы хотел засесть за дневник Филипа. У меня не так много времени. Скоро придётся возвратиться опять в Америку, а я так и не узнал, кто же он был на самом деле.

Френсис сел за стол своего знаменитого пра пра пра деда и раскрыл дневник – время тут же унесло его в далёкий и забытый всеми пятнадцатый век.

«Я никому не могу доверить это, только моему дневнику. Возможно ли признаться кому-либо, что мне пришлось пережить и какой выбор довелось сделать? Можно ли выставить себя в таком свете? Нет. Никогда. Пусть я изложу на страницах всю мою боль, отчаяние и все те чувства, которые оставил я там, в далёкой стране. Я покинул берега Алжира, как оставил частичку моей жизни, в которой я был совершенно другим человеком, непохожим на того, каким привыкли меня знать и видеть. Только прошу небеса однажды встретить того, кого потерял в этом мире, когда уйду в иной мир, если это они сочтут нужным сделать.

Приглашение моего друга, флорентийского художника Фра Филиппо Липпи погостить в его доме означало провести время за карточным столом, хорошим вином и морем развлечений.

Однако на этот раз он взялся рисовать мой портрет, который я уже грезел представить у себя на родине, созвав многочисленные знатные семьи на обозрение, и в тот же день выставить на всеобщее восхищение скульптуру Римской эпохи.

Не могу не сказать о том, что я нашёл её с трудом.

В доме по соседству Липпи в саду, соседствующим с садом моего друга, хозяин дома, архитектор, просто выставил это чудо в самом неприглядном месте, как нечто не представляющее собой ничего интересного. Когда я поинтересовался почему он пренебрегает таким сокровищем Липпи ответил, что его сосед не очень большой ценитель таких вещей и он нашёл её в куче песка, когда строил загородную резиденцию знатного вельможи.

Поначалу статую просто убрали с участка, а после архитектор распорядился завести её в свой дом, оставил в саду и навсегда утратил к ней интерес.

Я был не только поражён красотой полуобнажённой девушки, которую изобразили в образе богини Афродиты, а ещё и тем, кем она была в сущности – сохранилась надпись, которая ошеломила меня ни с чем не похожей своей историей. «Рабыня Грегориана – возлюбленная проконсула Ливия, та, ради которой мужчины становились рабами, та, красота которой умилялись и отвергали, представшая в образе богини любви была наказана за то, что посмела назваться ею. Однажды бесследно исчезла и только образ в камне сохранил её великолепие».