Алексей Завьялов - Лундога. Сказки и были

Мир был настолько живее, ярче, больше, интересней идеологии, что она, мёртвая, могла только пугать нас, являясь иногда в образе какого-нибудь уполномоченного из района. Тогда даже у нас, детей, начинало ныть в душе, а взрослые просто становились другими, странными, как неживыми. Когда «полномоченный» уезжал, «напоетый и накормлетый», жизнь воскресала. В шестидесятые уже кончилось время сталинских лагерей, но слово Колыма всё ещё имело понятный даже детям свой особый смысл. Чувствовалось, с каким животным, мистическим страхом взрослые произносили его даже в шутку. Он и теперь в нас сидит, этот страх.

С возрастом мы узнали, что далеко не идиллия была в деревне и в наши детские годы (а прежде раскулачивание и прочие беды не обошли стороной, все получили тогда на равных и в полной мере), но взрослые нас не посвящали в свои заботы и тревоги, детство наше было безоблачным; мы, к тому же, жили за тремя волоками от любой власти. У нас даже участкового не было, он заезжал иногда с соседней волости (30 км), его поили досыта, и он уезжал; в дорогу его снабжали рыбой (у нас очень рыбное озеро).

В моем детстве еды в деревне было уже навалом – мяса, молока, масла, рыбы и прочего. О котлетах столовских мечтали, а телятина с бараниной надоедали. Икру рыбную, варённую в печке на молоке, ели за обедом вместо каши. Окуни со щуками, налимами и язями лежали зимой в летней избе (в переду) большим ворохом, и так у всех. Когда отец ездил по делам в Тотьму, мы увязывались за ним. В три ночи выходили из дома, шли семнадцать километров по лесной дороге до лесопункта Пески, там вместе с местными набивались, как сельди, в дрезину (машина не больше «Газели») и сорок шесть километров, часа три-четыре, как повезёт, летели по лесовозной узкоколейке, временами слетая с рельсов. В лесопункте Мирный набивались в рейсовый автобус и через пять километров вываливались в Тарноге. Пили у «Дома колхозника» квас или морс из бочки, отец решал свои дела в конторе, потом шли в столовую, ели там рассольник или борщ, котлеты с гарниром, и обязательно с подливой, пили компот, затем проделывали весь путь обратно, в час-два ночи, голодные и счастливые, приходили домой, подкреплялись супом из баранины, кашей на молоке, молоком и, полные впечатлений длинного дня, засыпали на соломенных постелях.

Молодая Галина Васильевна (в отличие от уже уставшей Клавдии Леонидовны) устраивала с нами для жителей Лундоги праздничные детские концерты в клубе: разыгрывали какие-то сценки, пели песни. Она водила иногда нас на экскурсии в поля, в лес, осенью пешие, а зимой лыжные. Странное дело, мы и так знали всю округу как свой дом, но эти экскурсии всем классом запомнились как что-то особое. При недавней встрече она даже спросила, помним ли мы их, эти экскурсии, ей они тоже почему-то запомнились.

Точно, что счастливые часов не наблюдают, – четыре класса начальной школы вспоминаются как один неразомкнутый период какой-то счастливой жизни, не считая мелочей. Это в интернате потом мы считали дни до каникул, а здесь школа и дом были одним целым. Нинка Гущина летом после третьего класса сказала, что она готова даже оставаться сколь угодно на второй год, чтобы только не уезжать из дома. Мне трудно было с ней согласиться в душе, я в отличие от неё учился неплохо, но понимал, о чём она. После интерната мало кто вернулся домой, всех куда-то разметало. Оставаться в деревне тогда тоже было не сахар, ослабли прямые репрессии, но стали утрачиваться и коренные крестьянские традиции, началось пьянство, многие, жалея детей, уезжали в города. Теперь Лундога, можно сказать, вымерла, остался один мужик моих лет, да на лето ещё приезжают несколько бывших её жителей.

Я не видел Галину Васильевну сорок лет. Нынче случайно встретились. Я её не узнал, не то, чтобы она сильно постарела, просто много лет прошло, а когда узнал, то не мог сдержать слёзы (вот и сейчас). Она приехала в Лундогу с детьми и внуками, муж у неё умер. Дети у неё хорошие, как и она, два сына и дочь, тоже учительница первых классов. Когда они уезжали, я опять заплакал.

После начальной школы нас отправили учиться в Тотьму, в интернат. Вот там мы хватили лиха. Когда я учился в шестом классе, Галина Васильевна с семьёй переехала в Шексну, а там устроилась работать тоже в интернат. Когда я узнал об этом, то написал ей письмо (но не отправил, не знал адреса), чтобы она не шла работать в интернат. Мне больно было даже представить, сколько она натерпится от интернатовской шпаны, наша добрая Галина Васильевна. Я рассказал ей об этом письме при нашей недавней встрече. Она растрогалась и сказала, что у неё больше не было таких учеников, как в Лундоге.