Кирилл Фролов - Старухи

– Вот так я стала учительницей русского языка и литературы.

– Я всегда говорила детям: «Так, вы получили новые учебники, оберните их аккуратно и уберите подальше. Из учебников вам нужно будет знать только имена и даты рождения писателей. Остальное мы будем узнавать из их произведений».

– А как я читала стихи!

И каждый вечер в час назначенный

(Иль это только снится мне?)

Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне!..

Бабушка проникновенно, жестикулируя, читала эти строки.

– Дети аплодировали мне!

– А однажды – помню, был у меня такой Саша Клейман. Умный такой парень! Ну так вот: однажды веду я урок. Маяковский. Вызываю к доске: Саша Клейман! А он вдруг говорит мне: «Роза Андреевна, я не готов!» Я думаю: «Как же так?» Он ведь круглый отличник был! И вдруг – не готов. Я спрашиваю: «А почему?» Он говорит: «Я не буду учить наизусть Маяковского!» Я смотрю на него и спрашиваю: «Чего вдруг?» А он мне: «Мне не нравятся его стихи!» А мне они и самой не нравились! Ну, я говорю: «Но у нас программа. По программе ты должен учить Маяковского!» А он мне: «Я не могу его учить!» Я постояла так, подумала… И говорю: «Ну, тогда я вынуждена буду поставить тебе «два»!» А он мне: «Ставьте, Роза Андреевна! Но я все равно не буду учить Маяковского!» Ну, я и поставила! А что мне было делать? У меня ведь программа, я ведь всем задала учить. А он не выучил…

– А Маяковский мне самой никогда не нравился. Нет, ну ранний Маяковский – это да! А вот это – «Слушайте, товарищи потомки!» – это ужасно!

Бабушка посидела, помолчала. Потом добавила: «Вот так-то…»

А потом еще помолчала и спросила меня:

– А тебе кто больше нравится – Пушкин или Лермонтов?

Я ответил.

– Мне всегда больше нравился Лермонтов, – задумчиво произнесла бабушка. – Со мной в университете спорили, говорили: «Пушкин лучше!» А мне всегда больше нравился Лермонтов!

– А когда я читала детям Блока, мне аплодировали!

Моя бабушка была толстушкой. У нее был большой живот – и я в раннем детстве любил садиться ей на ноги и плюхаться головой ей в живот. Мягко так!

Однажды я не рассчитал свою траекторию и выбил ей мосты.

С тех пор она так и ходила – без зубов и без мостов.

У нее были приятельницы – соседки-модницы. Одна из них, Зинка, говорила ей:

– Розочка, ты должна следить за собой! Вот посмотри на меня, какая гладкая у меня кожа! Вот тут и вот тут! Вот тебе мой совет: возьми баночку сметаны и смешай ее с половиной бутылки одеколона. И вот так вот втирай сюда, втирай!

Тетя Зина показывала, как она втирает свое снадобье в кожу под подбородком. Бабушка серьезно и спокойно смотрела на нее. Потом, когда тетя Зина ушла, бабушка сказала:

– Еще чего! Сметану я и так съем!

Однако бабушка всегда перед выходом на улицу подкрашивала губы.

– Ваш дедушка в молодости очень любил, когда я красила губы!

… – Но в юности я была стройной!

– А какое у тебя было в детстве прозвище?

– Да не было никакого. Розой все звали… Ну, иногда бочкой с салом дразнили. Ну, это я даже сама не понимаю, почему…

Мне очень нравилось, что мою бабушку зовут Розой. Ни у кого в нашем дворе не было бабушки с таким чудесным именем!

Мы гуляли с ней мимо омытых недавним летним кишинёвским ливнем клумб с огромными, пышными и ароматными розами – холодно-розовыми, желтыми, белыми и темно-красными, я нюхал их, гладил их лепестки и посматривал на улыбающуюся бабушку.

Позже я узнал, что у бабушки была двоюродная сестра Клара, ее ровесница, и что родители-большевики назвали девочек в двадцать четвертом году вовсе не в честь прекрасных цветов. Но об этом я узнал намного позже, и потому мне это было совсем неважно.

В 1946 и 1947 годах в Молдавии, куда бабушка с дедушкой переехали после войны, был страшный голод. Он был вызван сильной засухой. Говорить о нем в газетах и по радио запрещалось, и помощь из центра никакая не приходила.

А у моей бабушки как раз родился первенец – мой дядя. И хотя она почти ничего не ела, молока у нее было хоть отбавляй, и дядю она выкормила. Собственными запасами, которые накопило ее благоразумное тело.

И в эти годы, судя по фотографиям, она действительно была худой.

– А хлеба давали по двести граммов в день на человека. Черный такой… И безвкусный совсем… Помню, три часа стояла я за ним в очереди. Купила. Вышла из магазина, иду с ним и несу его вот так: (бабушка показала, как несла свой черный кусок хлеба в двух ладонях, прижав его к животу). – И вдруг! Откуда ни возьмись – парень какой-то подбегает – такой, лет четырнадцати – и прямо из рук у меня выхватывает мой хлеб! И начинает его есть! Я даже ничего не успела сделать – он глотал его такими огромными кусками! … И вот так я и пошла домой… С пустыми руками.