Марат Гизатулин - Чирчик впадает в Средиземное море, или Однажды бывший советский пролетарий

Наконец, все подготовились. Трупы и ведьмы разложили в открытых багажниках среди черепов и расчленёнки какие-то красивые конфеты и пирожные и встали на защиту своего добра. А детишки, вооружившись пакетами, мешками и корзинами, стали бегать по всему полю от машины к машине, с боем добывая лакомства. Хозяева с притворным ожесточением защищали своё добро, но детишки побеждали. И даже трёхлетняя пролетариева лялька, опешившая поначалу, уже через минуту, позабыв про папу и маму, атаковала ближайший вертеп. А через пять минут и вовсе скрылась из виду.

Хохот и визг стояли невообразимые. Учителя в своём буйстве не уступали ученикам.

В общем, весь этот шабаш напугал только нашего бывшего советского пролетария. Даже не напугал, а расстроил. Он недоумевал, несчастный – почему они так неправильно празднуют? Почему не маршируют с гордо поднятой головой и не поют, например, это:

Или хотя бы это:

Почему они так безудержно веселятся – и дети, и взрослые?! Почему он никогда не мог так веселиться?

Или мог и забыл? Неужели мог? Да нет, помнит же он, как учили их, что проявление бурной радости – это постыдно. Смех без причины – признак дурачины. Делу время – потехе час. Да и какие там были потехи – где-нибудь за школой, где учителя не видят?

А у этих – сплошная потеха. Они и на уроках веселятся – вместо того, чтобы зубрить таблицу умножения. И учителя вместе с ними веселятся.

Неправильно они как-то детей учат. Меня вот шесть лет в школе и пять лет в институте самым серьёзным образом учили английскому языку, – угрюмился пролетарий – показывали, как правильно прислонить язык к зубам, чтобы произнести определённый артикль thе , – и всё впустую. А эти… Никто здешних детей не учит, как правильно прислонять язык, а они тараторят на чистейшем английском, не задумываясь о зубах.

Неправильно всё как-то… И несправедливо.

– На нашей планете было лучше… правильней, – сказал вслух сам себе пролетарий и не в силах больше справиться с нахлынувшими воспоминаниями и эмоциями бегом поспешил с поля.

Туда, в темноту, подальше от ярких прожекторов и громкой музыки. Чтобы не напугать никого и не испортить праздник своим лицом. А то ведь они, глупышки, ничего страшнее тыквы с дырками вместо глаз и носа не видели.

И слава богу!

1

Однажды бывший советский пролетарий был студентом.

В 1980 году у московских студентов были самые длинные-предлинные летние каникулы. Уже в начале мая всех иногородних из Москвы по малым родинам разогнали, а москвичей по стройотрядам рассовать постарались. Чтобы во время Олимпиады эта шелупонь под ногами не путалась.

В те времена у нас страсть как любили и умели устраивать всякие международные форумы, фестивали и олимпиады, чтобы зарубежные гости из окон «Метрополя» или «Националя» могли разглядеть все преимущества социалистического строя перед остальными.

Был, правда, был у всех этих форумов и олимпиад один неприятный побочный эффект – опасность неконтролируемой встречи. Встречи счастливых граждан страны победившего социализма с несчастными гостями из загнивающего ещё пока Запада. Хотя, казалось бы, чего бояться? Это их загнивающие правители, так недальновидно отпустившие свою молодёжь к нам, пусть боятся. Боятся, что увидев все наши прелести, гости, вернувшись домой, позавидуют и захотят у себя сделать такое же или, того хуже, вообще домой возвращаться не захотят. И это бы ничего – мы всех обездоленных рады приютить, но они же, сволочи, пригреваемые на груди, буквально через одного – тщательно замаскированные враги и шпионы. Поэтому далеко от Кремля иностранцев пускать было нельзя, максимум по Золотому Кольцу. А ещё ведь – какая подлость! – замаскированными врагами могли быть даже приехавшие из самых дружественных стран, правителей которых мы усиленно кормили, поили и одевали в знак признательности за дружбу.

Как раз года за четыре до этого я начал слушать радио. Не в смысле «Пионерской зорьки», «С добрым утром» или «В рабочий полдень». И не песенки разные – их мы любили слушать с магнитофона. Катушечного такого, громоздкого, красивого и любимого. Мы все его части специальной фланелькой протирали, смоченной в одеколоне, поэтому он не только сверкал, но и благоухал, как деревенский жених. По радио же мы зачем-то слушали всякие голоса. Не совсем всякие, а исключительно вражеские. Зачем-то слушали. Зачем-то – в смысле потому, что мы знали, что там всё врут, но всё равно хотелось. Чтобы оценить всю низость их падения и нашего величия.