Роман РА - О чём шепчет лес

Через какое-то время, когда Питер уже бегал голышом по двору, родители Бетти, Роберт и Маргарет Холл, видеться с которыми молодые супруги почти перестали, привели в подарок раба. Этот негр был чёрен как ночь. Если других можно было сравнить с шоколадом или сливой, то Джошуа был самым настоящим мраком – таким, что по наступлении сумерек мог запросто спрятаться на пустом месте. Джошуа почти не знал языка, был толст и неуклюж, а к тому же ещё и туп. Но он понимал простые указания, мог держать, носить и толкать. Джорджу и этого хватало, а отлынивать от работы он никогда и не планировал. Каждый день, поднимаясь рано утром, он колол дрова, перекапывал и удобрял почву, ухаживал за будущим урожаем, выгуливал и кормил скот, а в свободное время что-нибудь мастерил из дерева. Он как раз доделывал новую колыбельку для их третьего малыша, ещё не покинувшего утробу матери, когда индейцы в округе совсем распоясались – теперь они приходили не только под покровом ночи, но и рано утром, а разоряли не один участок, а, бывало, аж по три за набег. И не желая своей семье печальной участи, Джордж, под громогласное осуждение одних и молчаливое одобрение других, бежал вместе с женой, детьми и рабом на телеге, запряжённой старой клячей. Колыбельку пришлось оставить, но и без неё казалось, что вещей они взяли слишком много.

Джордж принял решение ехать по дороге на юг, чтобы солнце всегда поднималось по левую руку, а садилось по правую. Собирались в спешке, стараясь брать побольше съестных припасов и воды. Роберт Холл заготовил им солонины, в саду Маргарет набрали несколько мешков яблок, а Сьюзан Ламберт, мать Джорджа, принесла аж четыре бурдюка вина. От вина Джордж отказался, напомнив о пути, который им предстоит, и рассказав, словно родитель ребёнку, что каждый стакан вина им придётся запивать двумя стаканами воды. Тогда Сьюзан сдалась и предложила взамен вину сыр и сухари. Все пожитки упаковали в мешки и ящики, которые только смогли найти, напились и наелись досыта накануне отъезда, впрягли клячу и, взобравшись на телегу, уехали, почти ни с кем не попрощавшись.

На первых порах они преодолевали по двадцать пять добротных миль в день, отдыхая и высыпаясь, перекусывая, когда в животах начинало урчать, выпивая, если в горле слишком пересыхало. Но прошло совсем немного времени прежде, чем у них закончились свежие овощи и сыр, а большинство фляг опустело более чем наполовину. И всё же больше всего осложняло путь то, что они не могли ни съесть, ни выпить – их многочисленные пожитки. Казалось, взяли лишь самое необходимое, но на деле и этого было слишком. Очень скоро днище телеги начало скрипеть, а дорога испортилась, и проходить они стали уже лишь по десять-пятнадцать миль. Позже – и того меньше.

Шёл одиннадцатый день пути, когда Джордж вынужден был просить беременную жену сойти с телеги. Солнце тогда стояло высоко, и земля снова жгла ступни. Воздух пах горячим песком, а мягкий горизонт растекался перед глазами, точно плавящееся масло. В их семье сроду не было болтливых, но сейчас все молчали намного больше обычного. Даже Айдан – кудрявый щенок дворняги, подобранный сыном, – перестал скулить, и, казалось, впервые в жизни спрятал язык – несмотря на беспощадно жалящее солнце. Самой большой радостью очередного дня их пути стал старый, покосившийся указатель, буквы на котором едва читались. Джордж объявил перерыв.

Он снял с пояса флягу и передал Бетти, настояв проследить, чтобы дети выпили по три глотка каждый; ей он дозволил два; Айдану – не ради самого щенка, но ради сына, – полагался всего глоток. Сам он пить отказался и негру не дал. Последней оставалась кляча – худая и совсем плохая: живот у неё совсем втянулся, кожа обтягивала голые кости. Ей этот путь дался тяжелее, чем кому-либо другому. Он же станет для неё последним. Когда они доберутся до города, Джордж проследит, чтобы лошадь ушла с миром, но сейчас он ещё не мог её отпустить – больше тащить телегу просто некому.

Джордж помнил эту клячу ещё маленькой кобылкой – резвой, любопытной, но очень боязливой. Тогда ещё молодой Карл Ламберт купил её на ярмарке только лишь для того, чтобы сын мог играть. Первое время он неустанно твердил, что кобыла принадлежит только Джорджу, но уже через год запряг её и отправился пахать. Джордж видел, как тяжело молодой лошадке, и всем сердцем беспокоился за неё. Он даже имя ей дал – Мэри. Лучшее, какое, как он сам считал, можно придумать для лошади. Отец же, едва услышав это обращение, высек его и потребовал никогда впредь не произносить это имя. Джордж урок усвоил и вот уже больше двадцати лет называл клячу по имени только шёпотом, почти прижимаясь губами к её большому пушистому уху.