Данияр Куантканов - Марьям

Он понимал, что это, скорее всего, не сработает, но другого выхода не видел.

Через несколько дней Суламбека и других участников акта сожжения хлева все же нашли и арестовали, однако им удалось каким-то образом сбежать. С помощью Махмуда Такаева или нет – история умалчивает, но после недолгого разбирательства Махмуда обвинили в пособничестве и осудили на 10 лет лагерей, как врага народа.

Атеистическая идеология и топорная практика большевиков по разжиганию социального конфликта внутри чеченского общества, пренебрежительное отношение к обычаям и грабительская продразверстка вызвали множество вспышек недовольства новой властью. В результате властью была организована откровенно абсурдная кампания борьбы с «буржуазно-националистическими и религиозными предрассудками, пережитками прошлого», а по существу – с традиционным укладом жизни вайнахов, их культурой и традициями.

Часто применялись очень жестокие методы. Чтобы население сдавало оружие, проводились казни старейшин, брались заложники, разрушались все дома в ауле. Репрессии проводились под знаком ликвидации так называемого «политического бандитизма» в Чечне.

Наказание Такаев отбывал в Коми АССР. Отправили его туда перед самой войной.

Двум его семьям, хоть им и помогали родственники, но с маленькими детьми на руках присматривать за хозяйством было нелегко. А как началась война – стало еще труднее.

От Махмуда письма приходили очень редко, в них он как мог, старался подбодрить своих жен. Ему тоже было тяжко, в особенности с рационом питания. Ведь еда в лагере – жиденькая баланда. А к ней для повышения калорийности полагался кусочек сала размером со спичечный коробок.

«Я – истинный мусульманин и ни в коем случае не стану есть свинину. Потому что это для нас страшный грех. А неудобства лагерные я как-нибудь переживу», – говорил Махмуд сам себе, настраиваясь терпеть долго.

– А ты кури больше. Так голод не чувствуется, – посоветовал ему как-то один из заключенных.

– Да я не курил никогда, – ответил ему Махмуд

– Тогда сдохнешь, и никто тебя не вспомнит, – заключил тот и, протянув руку, представился: – Виктор Савин, поэт.

– Махмуд Такаев, крестьянин, – в свою очередь ответил чеченец, не упоминая о работе в милиции.

Сдохнуть чеченец не боялся, а вот не увидеть более своих родных не входило в планы упрямого кавказца. Он решил обменивать это сало на махорку и научился много курить, чтобы заглушить чувство голода. Впоследствии, уже на свободе, он долго страдал болезнями легких, сгубив их в лагерях, выкашливал их кусками, от этого и умер.

– А еще попробуй сильно затягивать ремень на животе. Тоже помогает, – заговорщически шептал Савин.

Этот заключенный оказался поэтом и театральным драматургом. Горячий и активный, он постоянно писал что-то на клочках бумаги, манерно бубнил под нос стихи и говорил, что это помогает ему выживать и забываться на время. Творческий до мозга костей, Виктор Савин вечно искал в ком-нибудь поддержку своим поэтическим порывам. Суровый, сдержанный, а главное, молчаливый Махмуд как раз подходил на роль слушателя. Не все слова ему были понятны, но общий смысл вызывал в нем неподдельный интерес. Он пристально вглядывался в глаза этого энергичного парня, интересно описывающего свое прошлое. Ему было забавно наблюдать за непривычными для горца эмоциями и живой артикуляцией поэта.

Пусть чужбина и богата,

Все же дома лучше.

С каждым днем все неоглядней

Мать – землею тянет.

Пусть другая и нарядней,

Но родной не станет.

Вот я, наконец, и дома.

Счастлив и свободен.

– Знаешь, Махмуд, ведь я не русский, а коми, – почему-то тихо, как-то раз доверился он своему постоянному слушателю. – Я организовал первый в Коми театр на родном языке, ставил пьесы, я прославлял Советскую власть, а меня назвали национал-шовинистом. Обидно… Я хотел, чтобы мой народ мог читать лучших авторов русской и европейской литературы на языке коми. Вот скажи, ты бы хотел приобщиться к лучшим достижениям мировой культуры на своем языке?

Чеченец кивнул.

– Что тут плохого, правда ведь? – произнес Виктор и отвернулся. – Да, я сорвался… начал пить… – с горечью сказал он. – Ведь я коммунист, и мне нельзя… Но я так боялся… – он тяжело вздохнул, низко опустив голову.