Елена Бодрова - Имитация

Она поцеловала меня в губы, и мы отправились – опять по мокрой грязной тропе, на выход с территории общежития. Даша, не смолкая, расписывала свой сегодняшний день в красках: как играла сонату для скрипки и фортепиано, как пела сольфеджо, как не решила задачу по гармонии, как была в буфете. Я молчал. Когда уже виднелся асфальт нормального тротуара, которым прерывалась грязная тропа, она вдруг сказала:

– А у меня комната свободна до завтра. Светка уехала к родителям на годовщину свадьбы.

И мы пошли обратно. Правый мой ботинок хлюпал.

Сначала мы говорили. Говорила Даша, а я слушал. Потом целовались. Потом делали то, что делали…

С Дашей мы познакомились полгода назад и наши отношения как-то сами собой сложились по схеме: совместные репетиции по классу ансамбля – поход в кино – влажный поцелуй в подъезде. В моем подъезде. Почему-то Даша меня тогда проводила до квартиры, а не я ее. И первая поцеловала. А неделю спустя пригласила в свою комнату в общежитии.

И вот сейчас, в который раз за эти месяцы я смотрел на желтеющий по углам потолок. И думал о том, что комнату многократно топили, да так и не утопили. Или утопили? Окна неподвижны, белесые облупленные рамы. И синюшное небо за холодным стеклом. Эта комната мертва. Комната-утопленник. И теперь в убитой кем-то комнате мы с Дашей…

Чтобы отогнать неподходяще мрачные мысли, я посмотрел на Дашу. Лицо ее освещал дисплей смартфона. Глаза мелко двигались влево-вправо, рот полуулыбался – Даша читала сообщения. Держала смартфон в одной руке, а другая ее рука лежала у меня между ног.

– Мне надо идти, – сказал я и резко вскочил, как будто меня толкнули в спину. Увидел себя в зеркале-обрубке – в таком, какие бывают только в общежитиях и захолустных больницах, их словно наспех вырезают из остатков нормальных зеркал. Похоже на большой осколок, обточенный по краям. Лицо в нем – какое-то круглоглазое, хотя обычно у меня не такое.

– Куда? Вечер только начался, еще вся ночь впереди, – она оторвалась от своего смартфона и улыбнулась мне.

– Я кое-что вспомнил, – сказал, и тут же действительно кое-что вспомнил. Загадки. Отец записывал их в специальную тетрадь. Вместе с отгадками.

Открыл дверь своим ключом и тут же услышал:

– Илюша, почему так поздно? Занимался к завтрашнему?

Черт. Завтра же технический зачет по фортепиано.

– Да.

Сдам как-нибудь.

Я разулся, кинул на пол сумку с нотами Баха внутри и двинулся в комнату за стулом. Те папины вещи, что еще остались в нашем доме, хранились наверху, на антресолях.

Я принес стул, забрался на него. Стал копаться в стопках бумаг – здесь были наши с Викой школьные рабочие тетради, какие-то рисунки, черновики, ученические дневники. Папина тетрадь, насколько я помню, была черной. Я вытащил одну, показавшуюся мне черной, она оказалась темно-синей. Открыл.

«Я словно сам музыкальный инструмент. Все от меня чего-то хотят. На мне играют: мама, папа, сестра. А когда не нужен – ставят в шкаф. В шкафу могу делать что хочу. Но что в шкафу поделаешь?

Я люблю рояль. У него много клавиш. Но я не за это люблю рояль. Он как большой черный жук с одним крылом. Если надо – улетит. Но не улетает.

И еще – на нем тоже все играют. Кто приходит в класс репетировать – тот и играет. Как на мне. И его звуки ему не принадлежат, они общественные. Слышны даже техничкам, что моют коридоры.

Вот и я такой. Обыкновенный музыкальный инструмент».

Несколько лет назад – не помню, сколько мне было тогда – десять, двенадцать? – я хотел стать писателем. Усиленно строчил рассказы. Представлял, как по почте мне приходит моя книга в твердом переплете. Или лучше в суперобложке. Как я захожу в книжный магазин – а там мои книги на самом видном месте. И удивленная покупательница смотрит сначала на книгу (на заднюю сторону обложки, где портрет автора), затем на меня, на книгу, на меня, а потом такая:

– Это вы написали?

А я ей:

– Ну что вы, что вы, просто похож.

– Что-то ищешь? – спрашивает мама. Я чуть не падаю со стула от неожиданности, грубо выдернутый из воспоминаний о моем писательском прошлом.

– Свой… эээ… дневник ищу.

– Дневник? Личный?

– Да.

– Ты вел дневник?

– Да, – вру я. Хотя, сборник наивных рассказов, что у меня в руках сейчас, вполне можно назвать дневником.

– Интересно было бы почитать, – улыбается мама.

– Вот еще, – говорю и вдруг вижу черный корешок. Сразу понимаю: та самая тетрадь. Сердце, как взбесившаяся лошадь, резко срывается и припускает. Смотрю на маму сверху вниз: когда она уйдет? Если при ней вытащу эту тетрадь, она все поймет. Подумает еще что-нибудь слезливое: сын соскучился по отцу.