Юлия Негина - Фантазии

Я – долговязый подросток, с закрытыми глазами прогуливаюсь по крыше колледжа со смешанным чувством страха и превосходства над теми, кто внизу. Я чувствую, как ветер холодной ладонью упирается в мое лицо, а потом отпускает, я открываю глаза и смотрю с презрением вниз: разве они отличаются чем-то от муравьев, эти крошечные серые запятые, что передвигаются по кампусу вокруг векового дуба посреди газона, взад-вперед по кругу, кто быстрее, кто медленнее? Я представляю себя великаном, способным раздавить их всех одним шагом. Чего стоят их унылые монотонные жизни?

Я скандалист и выскочка, со мной невозможно совладать. Недавно, к ужасу своего соседа по комнате, я разбил ногой окно в спальне, и сейчас даже не помню, что побудило меня это сделать. Я довожу окружающих до бешенства и чувствую, что имею на это полное право, а весь остальной мир – дерьмо. Я снисходительно терплю этих жалких ничтожеств рядом с собой, но они заявляют мне в кабинете директора, что это они терпят меня здесь только из-за моих незаурядных способностей, но в большей степени благодаря ходатайству месье Дюпона, что это не будет продолжаться вечно, потому что мое поведение нарушает все мыслимые и немыслимые границы. Я-то знаю, что их больше всего интересуют деньги моего отца, который, чтобы только не забирать меня домой, готов оплачивать с лихвой все разбитые окна. Эти идиоты отправляют меня на осмотр к врачу, который предполагает, что подростковая депрессия и инфантильное поведение могут являться результатом какой-то психической травмы, возможно, оскорбления. Что они понимают!

Жан Дюпон единственный, кто вызывает у меня уважение. Du pont – человек с моста – как точна бывает иногда фамилия. Он действительно мост, благодаря которому моя связь с окружающим миром не прерывается окончательно. Он читает у нас философию. Я слушаю, прекратив дышать. Мое тело отзывается желудочным спазмом, ледяным затылком, пылающими щеками. Как будто он, напрямую, минуя рассудок, попадает в мое тело. Как будто мое тело уже имело его в себе, и отзывалось взрывом узнавания.

В философии я блистал, отвечал на каждом семинаре, что совершенно не вязалось с моим обычным отношением к учебе. Все было как во сне – я не смогу сейчас процитировать ни строчки из Юма, Руссо или Канта, по которым делал бесконечные доклады на занятиях. Помню только, что написал «джем-буддизм» вместо «дзен», и Дюпон долго смеялся своим глубоким хрипловатым баритоном. Не предполагал, что сущая нелепица может его так развеселить, потому что он вообще не был человеком смешливым. Именно тогда я понял, что между нами есть какая-то тонкая, никому не ведомая связь.

При всем своем аналитическом складе ума он обладал дьявольским чутьем. «Я чувствую, что в этой части аудитории кто-то списывает, – говорил он, медленно, с закрытыми глазами, соединив длинные пальцы обеих рук, как меридианы невидимой сферы, проходя именно мимо того студента, кто, как мне достоверно было известно, пользовался шпаргалками, – энергия здесь течет совершенно по-другому». Ну ни больше ни меньше – Месмер с теорией животного магнетизма.

Он хочет вместе со мной опустошить весь запасник наград и премий нашего колледжа, и я пишу под его руководством очередной трактат. Я приглашен на ужин в его дом, чтобы обсудить план работы. Что отличает Дюпона от всех остальных преподавателей, так это наличие собственных мыслей, до которых я жаден. Он не пересказывает содержание книг, как это делают все остальные, он создает смыслы. Во всем мире он единственный человек, который меня понимает. Дюпон – один из лучших умов человечества. Потрясающая сложность его нейронной сети восхищает меня так же сильно, как озадачивает внешность: тяжелая, неповоротливая фигура, испепеляющий взгляд исподлобья. Он – массивный старинный комод драгоценного красного дерева, таящий в своих многочисленных ящичках, запертых на ключ, удивительные сокровища. Там темнота и тяжелый запах тайны, там нет дна, а только завораживающая, притягательная бездна. Скорее, это даже не комод, а священный ковчег, прикасаться к которому нельзя под страхом смерти. Место кумиров – на священных холмах. К ним запрещено приближаться.

Тем не менее я в его доме и, честно говоря, пребываю в некотором смятении. Здесь внушительных размеров библиотека, добротная мебель, бархатные шторы на окнах, китайский фарфор на столе – такая же душная буржуазность, как в доме моего отца. Не так я воображал себе жилище свободомыслящего революционера. Но сильнее всего смущает меня его жена. Она, как и он, француженка, но больше похожа на шведку, как я себе их представляю, прежде всего из-за светлых волос. Сама безупречность, образец сдержанности и гостеприимства. Она даже умна, что особенно досадно. Она внимательно слушает нашу беседу, изредка вставляет остроумные комментарии, а в конце вечера приятным меццо-сопрано поет под гитару. Потом целует мужа в лоб (о, боги! семейная идиллия) и удаляется, оставив нас в гостиной наедине с графином коньяка. Само совершенство, черт бы ее побрал.