Елена Долгих - Посвящается…

– Так любой бы вас выслушал!

– Не петушись шибко, ты не из любопытства… ты чуешь боль.

Я смутилась:

– Так уж и чую… А можно ещё вопрос?

Дед, ожидаючи, приподнял вихрастые брови:

– Ну?

– Деда вы ведь жизнь большую прожили, женились, дети у вас и внуки, что ж разве не было радости у вас?

Михей прокурено покашлял, затянулся папиросой и, наклонился ко мне:

– Радости были и есть, но сердце с той поры ржаветь начало, понимаешь? Иной раз такое счастье охватывает мою душу, а сердце – ёк! – и половина, а то и более на нет уходит.

Он смотрит на меня:

– Понимаешь?

Я, молча, раздумываю, потом честно отвечаю:

– Не совсем.

Дед кхекает:

– Молода ты! Но ничего, со временем поймёшь. Иди ужо, полежать хочу.

Через неделю после этого разговора дед Михей скончался.

Мне так и не удалось прочитать Михею написанный рассказ, не успела, ржавчина войны изъела его измученное сердце.

В 1941-ом Петру исполнилось 35 лет. Жена, четверо деток: три дочери и наследник-сын. На фронт его взяли осенью, когда фриц под Москвой готовился к победному параду.

Парад состоялся, только по Красной площади шли наши бойцы, и среди них Петр.

Попал он в Сибирскую дивизию, задачей которой было остановить врага любой ценой. Вместе с ним в батальон зачислили племянников, сыновья старшего брата, девятнадцати и двадцати лет. Служили они в разведроте и славились отменным балагурством, коего от отца своего переняли. Несколько раз Петр виделся с ними. Парни имели рост под два метра, белозубые улыбки, чёрные кудри – в общем, гроза для девчат. Младший, Иван, тот посмирнее, а со старшим, Антоном, никакого сладу не было. И порол его отец до 18 лет, а толку не добился. То, понимаешь, с молодайкой свяжется из соседнего села, то вдову пригреет, а иной раз и замужней голову задурит.

Уж как его мать умоляла: «Женись, сынку!», а тот обнимет её и задушевно так молвит:

«А что, если, мама, судьба моя живёт где-то далеко отсюдова, и ждёт меня не дождётся…. А я женюсь! Как же, мама, тогда получится? Погожу я чуток» – Так до войны и годил.

Уезжая на фронт, сказал: «Ждите, мама, вернусь с невестой!»

Пётр встретился с племяшами перед отправкой на передовую, возле теплушки. Навалились вдруг откуда-то сверху, обнимают:

– Дядька, соскучились по родне. Как вы тут?

– Помаленьку, – Петр раскурил самокрутку. – Вы как?

Младший открыл рот, но, получив тычок от брата, замолк.

– Нормально всё у нас, – молвил Антон, улыбаясь белозубо, – в медсанбате славная сестричка есть!

– Тебе всё бабы! – закашлялся Пётр. – Матери письмо написали хоть?

– Написали, дядя Петро, – вступил в разговор Иван.

– Слышь, дядь, – не унимался Антон, – нам здесь один учёный сказывал, что есть такая рыба – камбалА называется. Она плоская и у неё всего один глаз. Говорит, что жареная страсть как вкусна. Как думаешь врёт?

– Ясно дело, врёт! – Иван рубанул рукою. – Как тебе рыба с одним глазом будет жить? Ты такую хоть раз видал?

Дядька докурил самосад и выдохнул:

– Бог его знает, можа и есть.

Паровоз гуднул три раза. Антон шагнул вперёд и крепко обнял родича:

– Не поминайте лихом, ежели что. Родным кланяйтесь поясно и маманю обнимите.

Иван добавил:

– Хорошо хоть мама Настьку родила напослед, будет у кого внуков нянчить.

Пётр вскинулся:

– Вы что это? Прощаетесь, как перед смертью. Вы бросьте это!

Старший глянул незнакомо, по серьёзному:

– Да не серчайте, дядько. Чуем, что в последний раз видимся.

Не дав Петру более сказать и слова, они по очереди крепко обняли его и ушли.

Прямо с поезда да в бой. Отбросили немцев, но от дивизии осталось одно название. Смолотили жернова войны Сибирских богатырей. Петра ранили, и он, подлечившись в прифронтовом госпитале, возвращался назад, в свою часть. Поджидая машину, курил, прислонившись к стене.

– Предъявите документы! – Седой капитан сурово глядел на бойца.

– Слушаюсь!

– Из госпиталя?

– Так точно, товарищ капитан!

– Прошу вас, сержант, помочь. Тут такое дело, могилу надо закопать, а в госпитале ни одного на ногах.

– Сделаем, товарищ капитан. Куда идти?

– Тут недалеко

Могила была неглубокой и наполовину заполненная водой. Рядом лежало два тела, обёрнутые в плащ-палатку.