Олег Нехаев - Забери меня в рай

Оказавшись посредине дорожки, Вильегорский сразу стал помехой идущим детям, которые столпились возле него и начали удивлённо его разглядывать:

– Дяденька, ты Гулливер или дядя Стёпа милиционер? – неожиданно спросила его маленькая девочка в красных сандаликах.

Вильегорский удивлённо глянул на неё с высоты своего роста, будто с высоченной башни. Казалось, что только в этот момент он заметил окружавших его детей. Тут же обрадовано полез в карман и, достав горсть конфет, стал их с удовольствием раздавать всем вокруг. Делал он это так, будто кормил птиц с руки. Дети осторожно брали ириски с его ладоней, говорили «спасибо» и заворожено смотрели на него как на какого-то сказочного героя. А Вильегорский смотрел на них, сияя искренней радостью.

– Профессор, я могу вам сходу ответить… Про басню! – безуспешно пытался докричаться с другой стороны Чарышев.

Девочка в красных сандаликах тоже старалась обратить на себя внимание Вильегорского:

– А я уже догадалась, кто ты! Ты – волшебник из Изумрудного города. Правда?! – и, не услышав ответа от растерявшегося профессора, подёргала его за штанину, будто за верёвочку дверного звоночка. – Ты самый добрый дедушка на свете? Да? Ну скажи, да?!

Вильегорский начал смущённо кивать, осторожно попытался погладить своей огромной пятернёй девочку, но так и не решился, и с содроганием отдёрнул руку, услышав громкий командный женский голос:

– Ребятишки, встаём парами, – обратилась к детям одна из воспитательниц, – и идём дальше к нашему автобусу. Раз-два, раз-два!

Девочка в красных сандаликах шла последней, подталкивая худенького мальчика в шортиках. Затем она остановилась, оглянулась и смущённо помахала «дедушке-волшебнику».

Вильегорский провожал детей взглядом и сначала даже не понял, что этот прощальный жест обращён именно к нему. С опозданием он начал спешно махать в ответ, размашисто, неуклюже, всё время радостно посмеиваясь.

Девочка шла в паре, но больше уже ни разу не оглянулась. А Вильегорский всё махал и махал ей вослед, надеясь, что она ещё обернётся. Ему так этого хотелось:

– Не дал мне Бог детей…– тихо сказал он с сожалением и тут же недовольно вздёрнулся от восклицания Чарышева, который наконец-то дождался возможности для ответа:

– Мораль сей басни такова! – задорно зазвучал его голос. – «Уж сколько раз твердили миру, что лесть гнусна, вредна; но только всё не впрок…»

– Не дал… – повторил профессор, всё ещё думая о своём.

Но Чарышев продолжал старательно, чувственно декламировать:

– «И в сердце льстец всегда отыщет уголок»…

Вильегорский, по-прежнему посматривая на удаляющихся детей, без особого желания вернулся к прерванному разговору:

– Да, верно, – сказал безразлично он, но тут же, спохватившись, энергично воскликнул: – Конечно! Но только там заложен и другой смысл: чтобы обрести так называемую свободу слова, нужно обязательно быть готовым расстаться с сыром. Одно без другого не бывает. И знаете, где я это прочитал: в размышлениях современников Пушкина. Выходит, что в девятнадцатом веке понимали всё это гораздо проникновеннее, чем сегодня! Может, потому что они были внутренне намного свободнее нас?

Вильегорский стал пристально смотреть на человека в панамке, который всё время держался поблизости. На этот раз он разглядывал какой-то невзрачный цветочек на склоне. Но как только профессор зашагал вниз, беря под руку Чарышева, тот тоже медленно пошёл за ними.

– И что же тогда, по-вашему, является настоящей свободой? – недовольно, с некоторым вызовом спросил Чарышев.

– Да то же, что и всегда, – взмахнув зонтиком, как-то очень по-простецки, очень буднично, ответил Вильегорский. – Она у нас всегда одна-единственная. И за неё совсем не надо бороться. Её не надо провозглашать, потому что каждому она даётся с рождения. Это очень тихая свобода. Вот здесь! – и он несколько раз показал себе на грудь. – Выбор по совести. Между добром и злом. И толпой такая свобода не постигается. Будьте уверены в этом! – и Вильегорский оценивающе посмотрев на Чарышева, утвердительно покачав головой. – Только поодиночке. Только так. И никак по-другому. И вот как раз от этого выбора и зависит всё остальное в нашей жизни. А вместо этого нам постоянно подсовывают какие-то принципы всеобщего равенства и справедливости. Настоящую свободу подменяют разными возможностями и потребностями. И многие верят в этот обман. Хотя давным-давно известно, что птичка, пожившая, даже в золотой клетке, навсегда теряет способность жить на воле. Потому что прикормленной свободы не бывает.