Георгий Нипан - Алая раковина сердца. Инди-новеллы

Солнечный свет падал на хрустальную вазу с тюльпанами и рассыпался, отражаясь и преломляясь, цветными пятнами по стенкам кухни. Пятна распределялись неравномерно, и Алешка стал поворачивать вазу, добиваясь наибольшего светового эффекта.

– Не трогай вазу. Уронишь и разобьешь! – сказала мама.

Алешка пропустил замечание мимо ушей, продолжая медленно вращать хрусталь.

– Оставь вазу, придурок, – прикрикнул папа.

«Сам ты придурок», – подумал сын и убрал руки от вазы.

Мама налила в Алешкину чашку заварки, потом кипятка и, зачерпнув горсть сахара десертной ложкой, медленно сыпала его в чай, успевая размешивать крупинки маленькой серебряной ложечкой. Самому Алешке такое важное дело, как размешивание, не доверяли.

Серебряная ложечка время от времени поблескивала сквозь коричневую жидкость.

«Это же маленькая рыбка, – осенило Алешку, – а ссыпающиеся сахаринки – это крыло чайки. Чайка кружит над чашкой и хочет схватить рыбку».

Он бросился из-за стола. Надо это нарисовать.

– Вернись за стол! – заорал вслед ему папа, но Алешка даже ничего не подумал в ответ, боясь забыть увиденную картинку.

– Ну, копия – твой брат-раздолбай. Сейчас нарисует зеленого слона на шести ногах и с хоботом на заднице или красного крокодила с двумя хвостами и с пастью поперек. Наградил же Бог уродом. Зачем я плачу за его учебу в гимназии, он же арифметические действия с трудом одолел. Ему прямая дорога в дурдом.

– Ты, живот с ушами, не трогай моего брата и моего сына. Тебе руки нужны только для того, чтобы кредитки пересчитывать.

– Ага, а братану твоему, чтобы натурщиц тискать.

– Возьми еще два бутерброда, только пасть свою захлопни!

Мама прикрыла кухонную дверь, чтобы до Алешки не доносились слова нескончаемой перебранки между родителями.

Папу раздражал рассеянный, спотыкающийся на ровном месте и все теряющий сын. Он хотел, чтобы сын вырос хозяином и умел зарабатывать деньги. Папа сердился и ругался. Мама не понимала Алешку, как не понимала своего странного и любимого старшего брата Никиту, но никогда не ругала. Алешка и Никита были другими. Не от мира сего. За что же их ругать?

Алешка, зажатый и неуклюжий в своем прибранном и ухоженном доме, неузнаваемо преображался в захламленной мастерской дядьки Никиты. Это был его мир, из которого он не вылезал в выходные, праздники и каникулы.

– Дядька, – кричал Алешка с порога никогда не закрываемой входной двери в мастерскую, служившую Никите одновременно жильем.

– Племяшка, – громко вторил ему, не отрываясь от мольберта, громадный бородатый Никита, одетый в длинную, измазанную краской рубаху и заляпанные холщовые штаны, а драгоценный племянник вместо дальнейших разговоров бросался к полотнам, которые появились в его отсутствие.

Вот и сегодня Алешка направился к двум новым картинам Никиты. Возле одной из них, скрестив ноги по-турецки и раскачиваясь из стороны в сторону, сидел Король Лир. Свое прозвище он получил после того, как его, старого седого пьяницу, родственники выгнали на улицу. Он был поэтом, и прозвище подходило ему вдвойне. Светлую часть дня Король обычно проводил возле пивных ларьков, читая стихи и вступая в философские беседы с незнакомыми людьми, а ночевал у Никиты, который не позволял ему опускаться до состояния вонючего бомжа, заставляя мыться и стирать свои вещи.

И сейчас, завернутый в желтое покрывало, потому что простиранные вещи сохли, Король Лир сидел возле новой картины Никиты с Библией на коленях.

На картине был изображен раздетый по пояс сероглазый русоволосый юноша, прикрученный веревкой к березе. Голова его была повернута в сторону еловой лапы, запорошенной снегом. Юноша замерзал, но лицо его было искажено ненавистью, а губы раскрыты так, как будто он говорил. Но кому и что?

– Никитушка! Здесь чего-то не хватает, – еще немного покачавшись, сказал Король Лир.

– Громадного черного ворона на еловой ветке, – как будто что-то поясняя самому себе, вслух произнес Алешка.

Никита оторвался от мольберта, присмотрелся к картине и хмыкнул.

– Точно! Во'рона!

Он взял кисти и краски и, не останавливаясь ни на секунду, дописал черного ворона, сидящего на заснеженной еловой лапе. Замерзающий юноша разговаривал с вороном.

Король Лир вскочил на ноги и заходил по студии, возбужденно декламируя: