Александр Якутский - Зовите меня Измаил. Рассказы и повести

Санёк повернулся и посмотрел на маму. В глазах стояли слёзы и хотелось крикнуть, только он не знал, что и кому теперь нужно кричать.

– Сынок, ну что ты?! Юре надо уехать. Правда, надо. Но он обещал приезжать. Иногда. Он приедет, вот увидишь… И опять нам что-нибудь расскажет, интересное.

«Мама, ты ничего, ничего не понимаешь. Не сможешь понять, не сможешь поверить!» Но вместо этого, сухим хриплым голосом:

– Да, мамуля, конечно. Я уже встаю.

Был чай, и были Юрины рассказы, и Санёк не понимал их смысла, но умел смеяться в нужных местах, а сам думал, что ну и что, ничего, он себе ещё такую достанет, а у меня теперь настоящая коллекция будет, и Кит с пацанами обзавидуются, Юра бы понял, если бы узнал, но он ведь не узнает, никто ему не скажет, а потом троллейбус долго тащился через весь город и где-то на дамбе Юра сказал маме:

– Лара, всего на три месяца. А потом – всё, хватит. Сразу к вам вернусь и тогда уже всё сделаем, что положено.

Мама смотрела на него широко открытыми глазами и делала странное, как все взрослые умеют: молча плакала крупными слезами и улыбалась. Санёк не мог решить, жалеть её сейчас нужно или, наоборот, радоваться за неё. И тут вдруг эти мысли куда-то нырнули, растворились, пропали. Его обожгла невесть откуда взявшаяся страшная догадка.

Он никогда и никому не сможет показать самую первую и самую главную марку из своей коллекции! Это невозможно. Рано или поздно все в их крошечном дворе узнают, где он её взял. А значит, он никогда не будет собирать никакую коллекцию. Он никогда не взглянет ни на одну марку в мире. И пусть они все будут из «Сивы», ему плевать!

Они шли по перрону, и Юра был в своей форме и держал Санька за левую руку. Мама шла справа и тоже держала Санька за руку. И на них все смотрели. И наверняка завидовали. А они почему-то не могли сказать друг другу ни единого слова.

Когда подошли к вагону, Юра всё-таки произнёс дежурное:

– Ну всё, хватит меня провожать. Долгие проводы – лишние слёзы, всё такое. Отправляйтесь домой. Вспоминайте иногда вашего студента. – закончил он совсем неожиданно.

Потом спохватился, засуетился, полез в карман, достал бумажник и начал рыться в нём дрожащими пальцами:

– Только знаешь, Санёк. Я хочу на память. Тебе. Ну, чтобы, значит, не забывал… бедного студента… Да куда же я её… Сейчас, Санёк, дружище, вот засунул её куда-то…

А Санёк пятился, пятился от него по перрону и вдруг начал кричать, срывая голос и мотая головой:

– Не надо! Не смей! Дядя Юра! Не вздумай! Ненавижу! никогда… не приезжай… Видеть тебя не могу!!! Оставь нас с мамой в покое! Знать тебя не хочу! Забуду через две минуты!

И развернувшись на пятках, Саня ринулся сквозь толпу прочь. От него, от неё, от себя. И от женщины-жирафа, которая печально улыбалась ему вслед, медленно снимая с шеи одно кольцо за другим.

Я затосковал тотчас же, как только Галка уехала. Ну, хорошо, не тотчас, а только через пару-тройку недель или даже месяцев. Но затосковал отчаянно. Смешно сказать: семнадцать лет почти ежедневно мечтал, чтобы она поскорей вылетела из родительского гнезда, а как только случилось – полез на стены, взвыл волком и проклял покой и одиночество, которые Господь ниспослал после семнадцати лет моих молитв.

Я попытался заземлить внезапную тоску на Ирину, и тут же выяснил, что нам совсем не о чем говорить и даже нечем вместе жить. А ведь мы были беззаветно верны друг другу в отчаянной войне с безбашенной Галкой за её светлое будущее. Но как только война окончилась заслуженной победой, у нас с Ириной совсем не осталось повода не только для былой сплочённости, но даже для мало-мальского разговора о чём-либо, кроме «погода совсем испортилась» и «сложи посуду в посудомойку, пожалуйста». Спали вместе, но… В общем, покой и одиночество были мне явлены в самых зверски-безжалостных своих ипостасях.

Тут бы, кажется, окунуться с головой в работу. Компания – моя. Компания успешная. Обороты, ФОТ, ебитда – растёт всё, что только может. Процессы налажены, команда мечты сколочена, чего ещё надо? Сиди в кабинете, качайся в кресле, общайся с преданными тебе людьми… Нет! Настолько нет, что однажды я даже приболел. Правду сказать, хворь моя была самая ничтожная, не достойная никакого внимания, но я уцепился за неё и раздул внутри себя до невероятных размеров. Скорчил самую страдальческую мину и в офис не поехал, остался дома. Ирина равнодушно меня пожалела и умотала в универ, прокачивать мозги своим студентам.