Екатерина Зырянова - Листая жизнь

Садимся. Маленький старенький самолёт, ряды по 2 сиденья. Как и просил, он в проходе, я у окна. Места в самом последнем ряду, спинки не откидываются. Сережа втискивает длинные ноги во впереди стоящее кресло, что-то скрепит. Скорее всего, его колени. За спиной музыкальный и ароматный туалет скрашивает все 5 часов полёта. Мы не скучаем.

Сережа медленно мрачнел. Дело не в местах, конечно, вы же понимаете. Дело в религии. Она рухнула, вера в добрых фей, и, скорее всего, непоправимо.

А потом нас ждала уютная маленькая Гостиница в новосибирском доме офицеров. Надо было сразу насторожиться, настоящие офицеры всегда в душе романтики. Но мы, серые офисные мыши, далеки от прекрасного и даже мысли не допустили о чем-то кроме серых офисных дел.

Нас ожидал маленький отель из 4 номеров с почасовой оплатой и сауной. Мне достался скромный номер метров 8, из них половина была кровать. Серёже повезло чуть больше. У него к кровати прилагалось 2 кресла, 1 окно, вешалка для вещей.

Нас встретила новосибирская домофицеровская фея любви и радости, взяла кэш за 4 суток и в затылок пропела: Оригиналы. Вдвоём в 2 номера.

Нет, мы, конечно, отработали свои 4 суток, а в номера возвращались только спать. Действительно, оригиналы.

Сережа взял с меня клятву, что я никогда, никому об этом не расскажу. И я честно эту клятву выполняю.

Жалко только Сережину веру в добрых фей. Вдруг, однажды он встретит такую, которая эту веру воскресит.

А я наслаждаюсь закатом и воздушными ямами. Романтика.

История началась в аэропорту. Банальщина!

Мы стоим в очереди на регистрацию на свой рейс. К нам подходит длинный худой тип в мятом костюме и выдыхает на нас: « Тут я стою». Спорить с настоящим мужчиной бессмысленно, особенно, если у него есть такой неоспоримый фактор правоты – перегар. И мы не спорим. После регистрации еще 30 минут вынужденного ожидания и мы в самолете.

День был длинным. Мы летим на восход. За нами сидит наш знакомый надутый тип в мятом костюме. У него длинные ноги. И деть их в ТУ – 134 некуда, а хочется. Хочется их вытянуть, расслабиться и успокоиться. Командировка вымотала. Он вытягивает ноги под наше сидение. Счастье. И ужас! Он снимает ботинки! Выйти некуда, а хочется. И чем дальше, тем непреодолимее желание.

– Мужчина, наденьте ботинки.

– Зачем?

Да вы так же тактичны, как и привлекательны!

– Мужчина, не спрашивайте, просто наденьте ботинки.

Но его понимание счастья никак не сходится с нашим.

Он сладко потягивается, показывая всем своим помятым костюмом степень уважения к нам. А мы к нему. Мы достаем французские духи и не жалея поливаем помятому типу благоухающие носки. Когда он прилетит домой, пусть для его жены будет маленькая приятность.

Как прекрасна Москва ночью! Огни, неон, крыши и звезды. Уже совсем темно, завтра осень. И я смотрю на нашу Москву через огромное окно в мастерской художника. И мне кажется, что наши души горят как эти звезды. И я думаю сейчас, что если бы я тебя не встретила, то даже выдумать никогда не смогла бы! Потому что невозможно это выдумать. Потому что не бывает так.

«Дом засыпает.

Громко тикают старые часы. Затылком ощущаю, как кот неслышно пробирается к любимому дивану… Уступлю. Сейчас он уляжется, я подойду и, зажгу маленькую настенную лампу. Кажется, ему так уютнее спать. Сегодня его ночь.

В книжках строчки стоят на месте, сколько не мусоль страницу, дальше пары абзацев не уйдёшь…

Пусть будет интернетская жвачка. Светящийся экран на столе у приоткрытого окна. Клики чуть скользких кнопок, шорох листьев, вдруг шелест шин. И тускловатая любимая лампа с простецким венецианским абажуром. Пыльное стекло поверх зелёного сукна… Как-то я всё очень намешал – XIX век и сегодняшний.

Там, где-то там, за соседним домом, за улицами и скверами, за эстакадой – ты. Так странно, словно срез дома, словно окна без штор, как в Голландии… Не буду подглядывать.

Стопка выложенных с полок книг. Трудно найти Хэмингуэя. Может, его и нет у меня, зачем – я и так всё помню. Нам твердили – циник, а ведь он последний истинный романтик. ХХ-ого века.

Кот сопит, закрыв лапами нос. Завтра осень. Я знаю!

Его очень сложно зовут: Чингиз-хан Васильевич Алискин.

В соседнем доме огни, жёлтые, зелёные, блёклые. И тени сквозь неопавшую черноту листвы…