Надежда Гладкая: Русь деревенская

– Тятя, к нам идут!

Илья Иванович подошёл к иконам, перекрестился, потом встал возле окошка. Авдотья отправила внуков на полати:

– Олёша, пригляди за Нюрой, да не зду́майте выглядывать, сидите тут!

Спросила Александру:

– Мария-та где?

– В огороде, стирку вешать пошла.

Мать всплеснула руками и кинулась во двор, вразумить невестку. В ворота заколотили не́честно. Зашли по-хозяйски, сразу взяли в оборот.

– Кротов Илья Иванович?

Хозяин спокойно оглядел пятерых товарищей. Соря в зелёной шапке с во́стрым верхом и с красной звездой, на плече ружьё. Один в кожанке, в фуражке, хоть и жара, на боку пистолет. Ишо двое «своих», деревенских. Тимоха Забелин – тот всегда подраться был не дурак, хоть бы с кем, всё равно, лишь бы кулаки почесать. Работать – его ишо надо поискать. Эта большая драка ему шибко к душе пришлась, повоевал сколь-то, теперь с властью ходил, порядки наводил. Костюха Кротов, дальная-роздальная родня, бедняк. Пьёт не шибко, да пошто-то всё не везёт ему, то жена захворает, то скотина падёт, робетёшек много. Пятый – Федя. С этим всё понятно.

– Здоро́во, земляки. По делу, али так зашли, про здоровье спросить?

Федя и без того уж приседал с нетерпёжу, скорей бы кинуться, а тут его про́рвало:

– Тебя, кулацкая морда, щас спросим! Про всё спросим…

Кожаный на его махнул:

– Фёдор Савватеевич, выскажетесь позднее.

Илья обратился к родственнику:

– Ты, Константин, наверно, долг принёс за подкованную кобылу, за дуги да за кадку? Дак я тебе ведь простил этот долг-от, сказано – не отдавай, тебе сгоди́тся.

Костюха отвёл глаза, а Забелин за его гаркнул:

– Сами скоро без штанов будете! Хватит, отзадава́лись!

– Тише, товарищи! – вмешался кожаный. Потом велел хозяину:

– Пригласите всех членов семьи сюда.

Но все уже и так были во дворе. Александра и Егор вышли на крыльцо, Мария со свекровью выглядывали из-за двери в огород. Кожаный достал бумажку, поке́ркал в кулак и начал читать. Эти слова, страшные и чужие, никак не укладывались в уме стройно, но на долгие годы врезались в него, как гвозди, вбитые в их жизнь, которую пришли распять: «протокол», «постановление», и числа какие-то, номера чего-то. Прочитав бумажку, кожаный поглядел на своих подельников:

– Ну что ж, товарищи, я думаю, можно приступить к голосованию. Группирование зажиточно-кулацкой части, я думаю, вполне доказано. Кто – «за»?

Тимоха и Соря подняли кверху одну руку. Кожаный кивнул и указал рукой на большие ворота. Незваные гости открыли их настежь, за ними, оказалось, уже стояло три телеги. Федя с Тимохой побежали в пригон и, матюкаясь, начали вязать верёвками коров. Красно-пёстрая Изка и рыжая Мамка упирались и мычали, стараясь поддеть чужаков рогами. Тимоха выскочил во двор и, найдя под навесом мешковину, обмотал ею рога особенно сердитой Изки. Её месячный телёнок Мизи́рко бежал за нею, жалобно пому́кивая. Мамку Макся выволок за ворота, как попало. Кормилица семьи мотала головой и старалась зацепиться ногами за землю, упала на колени.

«Зарежут», – подумала Александра, – «изломали, бедной, ноги-те». Посмотрев на мать, женщина увидела, что по лицу Авдотьи, не морша́, бегут ручьями слёзы. Тятя с Егором пошли в конюшню и вывели лошадей. Александра про себя одобрила это: нельзя, чтобы их, сироти́нушек, так же, как коров, вытянули. А ну, как вырвутся? Пристрелить могут их. Брат её вывел серую кобылу Груню, труженицу, ходившую и перед плугом, и перед телегой да санями. Потрепал по холке, погладил, надел уздечку – а то товарищи верёвкой потянут – повёл за ворота, привязал ко второй телеге.

К первой уже были привязаны коровы. Телёнок жался к матери, искал тёплое вымя. Дитё – оно и есть дитё. Мама рядом, значит всё в порядке. Разлучат теперь с мамой, поставят в общее стойло, не знамо – убранное ли, нет ли, на жиденькое колхозное пойло, а то вовсе прирежут.

Илья Иванович надевал узду на своего верного друга, тихонько что-то наговаривая ему, поглаживая длинную гриву. Серко́, стройный красавец, сильный, трепетный, чувствовал тревогу и вёл себя, как перед походом. Приплясывал, дул большими ноздрями в лицо хозяину. Прадед его носил деда Ивана воевать против турок, отец бывал в походах, и сам он не раз уходил с хозяином служить. Егор, когда маленький был, всё понять не мог, пошто это белых коней серыми зовут. Теперь вот глядел, как отец обнимает Серка́, гладит мощные скулы и ведёт за ворота. Никогда таких бабьих повадок у него не бывало, лошади в холе, в сытости, ни кнута, ни сапога не знали, но и обниманьев тоже. Чувствовал Егор, что сколько бы ни унесли теперь воры, что бы ни отняли, эта потеря всех больнее. Что такое для отца потерять Серка́, когда у него у самого комок под воротом давит!