Николай Пернай - Лестница Иакова

Я тоже пошел было к гребле, чтобы искупнуться, и начал было стаскивать с себя ситцевые трусы – всё, что на мне было из одежды. Как вдруг откуда-то с дальнего конца става донесся крик:

– Мэй, бэете! (Эй, пацан!) – я оглянулся. – Иди сюда! – Зов с молдавским акцентом исходил со стороны камышей.

Кто-то оттуда махал мне рукой. Пройдя немного, я увидел, что это был старый вакарь из села Стрымба; раньше я видел его только издали.

Вакарь сидел на срезанной вязанке тростника, а рядом, по колено в воде находились трое дюжих парней, видать, тоже селяне. Неподалеку на сухом берегу, высунув от жары языки, лежали два огромных волкодава. Но самое удивительное зрелище – это еще двое голых пацанов – один побольше, другой совсем маленький и дохлый, – испачканных грязью, которые спинами, со связанными сзади руками, были привязаны друг к другу. Время от времени сельские парни брали белую мякоть разбитого, еще неспелого арбуза и смазывали ими животы и плечи голых пацанов. Тут же на сладкое налетала туча оводов и мух, которые вгрызались в кожу, оставляя после себя кровоточащие ранки. Можно было представить, какую нестерпимую боль причиняли укусы насекомых. Пацаны только хрипели, плакать, видно, уже не могли, и, обливаясь потом, слезами, соплями и кровью, тихо стонали. Лица голых пацанов были настолько изуродованы страданиями, которые, наверное, длились не первый час, что я не сразу узнал в них старых знакомых. Каково же было потрясение, когда в том, кто покрупнее, я признал своего соседа Сяньку, а в маленьком – пацаненка с соседней улицы Ваську, которого звали Васыль Трындысыль.

Впервые в жизни я был свидетелем необычной экзекуции. То, что это была экзекуция, я понял сразу – наказание за какой-то поступок…

Старый вакарь недоверчиво рассматривал меня колючими черными глазами из-под полей своей засаленной паларии (шляпы). Несмотря на жару, он был в одежде – в старой красноармейской гимнастерке, давно утратившей первоначальный цвет, замызганных брюках-галифе; на поясе у него висел большой складной нож в брезентовом чехле; нож был соединен с длинной, до колена, самодельной алюминиевой цепкой. Грязные мозолистые ноги его были босыми.

– А куй ешь? (Чей ты?) – спросил он по-молдавски. Обычно так у нас обращаются к незнакомому человеку.

– Я сын Василия Крёстного – ответил я так, как меня учили. Это звучало так же солидно, как если бы я сказал, что я сын генерала от инфантерии Такого-то. Такова была формула общения.

– Ну штиу. (Не знаю.) – Ещё бы: откуда он, житель села мог знать моего городского отца. – А как зовут тебя?

– Павел Крёстный. – Я объяснил, что мой отец держит здесь свое поле.

– Бун. (Хорошо.) – Вакарь удовлетворенно почесал свой заросший щетиной кадык. Вероятно, человек, который не только имеет, а именно «держит» свое поле, вызывал у него уважение.

Что же здесь произошло? Оказалось, часа два назад Сянька с Васылем залезли на частную бахчу, которую сторожили сельские парни. Арбузы только начали набирать сок, и до настоящей спелости было далеко, но городским пацанам, видно, очень не терпелось их попробовать. По-пластунски они долго ползали по иссохшей растрескавшейся земле и, наконец, нашли два небольших арбузика. Тут-то их и накрыли сторожа.

Не думаю, что инициатива похода на бахчу принадлежала Шмаркатому, – он в таких делах раньше не был замечен, хотя залезть во владения селекционной станции или колхозный – но только не в частный! – сад, виноградник или даже на бахчу среди нас, пэмынтенских пацанов, не считалось грехом. Скорее, подбил его на это Васыль.

Частные владения обходили стороной: все знали, что частникам лучше в руки не попадаться. Уж очень суровы они были на расправу.

Васыль был ровесник Сяньки, но из-за постоянного недоедания настолько худой и тщедушный, что его принимали за девяти-десятилетнего. Как они жили, чем кормились с вечно пьяной мамашей, никто не знал. Васыль был голодный всегда, но при этом сохранял веселый нрав и готовность к участию в любых проделках. Он сильно шепелявил и говорил быстро, проглатывая звуки и слова – «трындел», – так что не всякий мог его понять. Но в любой момент Васыль готов был сплясать по-цыгански, хлопая себя ладошками по тощему животу и грязным пяткам, и исполнить матерные частушки. Знал он и множество стишков «про это» и мог часами цитировать «Луку Мудищева», вызывая восторг подрастающих онанистов. Чаще всего он исполнял частушки про сербиянку, «красотку с красивой поткой»: