Сергей Кулаков - …Нимант, Нован, Персонн

Шумят, галдят, не прекращают напирать, не думают остановиться. Уже сомнения начинают закрадываться: может, и правда пустить? Только здравый смысл пока преобладает: без посторонней помощи разве управлюсь? Пока держусь, пока…

Хотелось бы спокойно жить, не мучить, не изводить себя, не терзать, не заниматься изо дня в день одним и тем же, одним и тем же. Но – привык, слишком привык, вот только досаждают стенания за дверью. Знаю: придётся, придется поддаться на их требования, уговоры, необдуманные, поспешные, сумбурные речи. Рано или поздно они доконают меня. Я жду, терпеливо жду. Чего? Быть может, шума шелеста над головой… Быть может, чудес… Думаю, это могло бы помочь. По крайней мере, знал бы, что делать. Нет, не так: знать-то знаю, но уж тогда точно не было бы никаких сомнений, никаких сомнений…

Как замечательно не иметь сомнений, но кто позволит такую роскошь? Да и есть ли среди смертных подобный? Это им, им всё нипочём в своём бесплотном мире, в котором никто не ведает про сомнения, в котором нет места для опасений. Для них это – пыль, прах, фантом. Здорово, удивительно: фантом фантома для нас – реальность. Напоминает чудные дебри математики, где минус на минус даёт плюс. Эти математические хитросплетения – подобие дебрей бытия, заплутать в которых проще, чем в чащах непроходимых лесов. Но как преодолеть их, как выбраться на верный путь без провожатого, без этого бесплотного вергилия, посланного в помощь из-за людской слабости, неуверенности в собственных силах, лености и прочего расчудесного букета неисчислимых человеческих недостатков. Пока вергилий этот, крепко взяв за руку (кого-то, помнится, и за волосы), влечёт по едва приметным тропам, по пути, который не дано внимательно рассмотреть: во мраке, в тумане, в сумерках, в какой-то мельчайшей взвеси. Увлекает вперёд. Откуда знаю, что вперёд? Из того, что лицо направлено туда? Тащит за собой в неизвестность… А те продолжают свой нескончаемый вопль. Или жданный вергилий только чудится? Но те, кто вопят, знаю – нет. И опять, опять остаюсь один, а те сгрудились, стоят, хрипят своё, и никого рядом, никого! Кто и был – убежал, сбросив покрывало. Только хрип, только злобный шёпот оттуда, из-за призрачной двери: пусти нас, пусти нас, пусти…

Надоели, как же вы надоели! Мерзкая кучка злобных призраков беснуется, царапает, грызёт дверь, колотит в неё бесплотными кулаками, локтями, коленями, не прекращая своих криков, хрипов, шёпотов. Потом, потом они станут милыми, покладистыми, может, слегка взвинченными, может, только иногда проскользнёт ругань в их гладкой, отточенной мною речи… Они уповают на то, что приведу их, дикарей, в порядок, дам привлекательный вид, дам в вечное пользование неистрепанную площадными ругательствами и омерзительными проклятьями речь.

Да-да разумеется… конечно непременно… вы право так любезны… это было бы замечательно… всегда к вашим услугам… что вы что вы… о будьте так любезны… нет простите нет… исключено определенно исключено… совершенно невозможно…

Вот их настоящее желание, именно этого хотят они: стать иными, стать как мы, затеряться среди нас, принять наш облик, стать нами. Оттого так неистовы, так грубы, так несдержанны, оттого они рвутся, рвутся оттуда сюда, почти потеряв рассудок, ибо чуют: мечта их близко, близко…

Что кричат они – не могу передать, не желаю ни выслушивать, не повторять такое. Как же они надоели, как надоели… Может, сейчас? Может, нет вовсе никаких чудес, поводырей, готовых помочь? Может, просто отворить им треклятую дверь? Но что-то удерживает меня от поспешного, необдуманного шага.

Кажется?.. Мерещится?.. Чудится… Будто нечто новое слышится среди утомительного шума приглушённых криков, проклятий, всей этой надоедливой суеты. Да, да! Сначала где-то не близко, где-то в отдалении, потом – всё ближе, ближе… Слышу тихий, негромкий шум. Нет, не так, как вы думаете – шумит по-иному. Похоже на шелест, тихий шелест прямо над моей головой. Там за дверью всё притихло. Я молчу и они притаились. Мы молчим. Один только тихий, едва уловимый шелест заполняет всё: это пространство, да и то пространство тоже. Вдруг понимаю: не нужно больше сдерживать их, ибо время пришло. Тогда: отхожу от двери, сажусь за стол, кладу перед собой лист чистой бумаги. Белое, пустое, холодное пространство на темной, бездонной, лаковой глади. Беру карандаш-кифару с шестью чёрными гладкими гранями. На одной из них серебром выдавлено: ORFEY. Начинаю петь, под аккомпанемент единственной, ломкой струны.