Евгений Пинаев - Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга первая

Слегка разомлев – отвык! – от семейной обстановки, от сытной домашней еды, я отвечал, отвечал, отвечал. И в ванне помойдодырничал. Через неделю. Когда навсегда покинул их гостеприимный кров, успев, однако, встретить под ним Новый, тысяча девятьсот пятьдесят шестой год. Ну, не совсем под ним. Даже совсем не под ним. Это я брякнул, потому что жил у них.

Тут такая история вышла.

Я, хотя и много шастал по городу, большей частью околачивался в училище. Познакомился с Кириными однокурсниками, с Виктором Лужецким – тоже. Все они были уверены, что меня, безусловно, примут, хотя и не знали, на какой курс.

– На четвёртый или на пятый? – спрашивал себя и меня Толька Мисюра, сам же и отвечал: – Дело ясное, что дело тёмное. Но примут же!

Это обнадёживало, и, что там говорить, настроение моё становилось приподнятым и… легкомысленным. А тут и Новый год подвалил. Кира и Юлька предложили встретить его в худучилище. Там-де весело будет. Концерт, танцы. Лужецкого послушаешь – оценишь певца. Да, хотелось послушать. Видел, как он примерял фрак и «бабочку». И всё-таки я отказался. Вон они все какие нарядные, а на мне кирзачи, на мне флотские клеша, суконная голландка и тельник. С суконным рылом да в калашный ряд? Словом, отклонил предложение, но и не остался со старыми Яновскими. Те, я знал, пригласили гостей, таких же почтенных одесситов. Бетта Михайловна не настаивала. Покормила заранее, и я отвалил в город.

Куда пойти? Час не слишком поздний, но людишки с улиц почти исчезли. Кто-то ещё бегает по магазинам, кто-то вострит лыжи на «файф-о-клок». Податься в парк Шевченко? Подался. Море замёрзло чуть ли не до горизонта. И здесь Арктика! Вернулся на Дерибасовскую. Город – в хрустале! Деревья… Словами не передать. Каждая веточка, каждый прутик точно стеклом покрылись. А фонари-то светят! Деревья искрятся, переливаются, того и гляди, зазвенят на них колокольчики да хрустальные подвески! Сказочный вид и самый новогодний.

Около десяти вечера меня занесло на Греческую площадь. Она круглая и покрыта булыжником. В центре, вместо ёлки, общественный сортир. Вокруг него водят хоровод дребезжащие, рассыпающие искры трамваи. Совершают, так сказать, круг почёта.

Последний раз я встречал Новый год в Баренцевом море. А тут – суша. И забегаловка на задах сортира. Вошёл. Не слишком просторно, но мне-то что? Четыре столика, высокие табуреты с круглым седалищем, буфетная стойка, сифоны и автомат для разлива порционной водки. И посетителей с гулькин нос. Самое то – спокойная обстановка. Не слишком солидно, зато уютно. И ёлочка есть – четыре прутика, увешанные снежинками. В углу дремлет дядя с крохотным аккордеоном. Гошка Мерзляков в училище пиликал на таком же. Называл его «три четверти». Остальные – прохожие, забежавшие тяпнуть мимоходом и сразу исчезнуть.

В животе у меня не бурчало. Сыт. Но почему бы тоже не тяпнуть? И настроение соответствовало, и легкомыслия к ночи только добавилось: все такие ласковые, домашние – обнимай и целуй! Буфетчик нацедил мне сто граммов, выдал бутерброд с сыром, и я влез на табурет рядом с аккордеонистом. Тот очнулся, выплюнул в блюдце размокший окурок, нажал на клавиши и запел:

А был он не в бушлате, а в куцей флотской шинелке. И кепочка на маковке вроде моей.

Я успел остограммиться. Слушаю.

Я сходил к стойке и принёс два по сто. Ему и себе. Выпить мы не успели. Меня ухватил за руку парень. Их трое сидело за соседним столиком.

– А нас, – говорит, – почему обнёс? Давай, не жмись – раскошеливайся!

Ни хрена, думаю, запросы! А рожи-то неприятные. Я ему на это здраво заметил, что «давай» в Москве знаешь, чем подавился? То-то. И если ты «давай», то давай-ка дождёмся следующего новогодья и уж тогда – обязательно, даже с прицепом.

Они вскочили. Буфетчик начал убирать со стойки стаканы и тарелки. Значит, успел я подумать, баталии здесь не редкость, вот и сейчас дело пахнет керосином, надо принимать бой, тем более мой супротивник не стал раздумывать и заехал по скуле чем-то тяжёлым. Рассёк, сволочь! Остальные тоже пошли в атаку. Я отмахнулся правой – хорошо припечатал и в промежность лягнуть успел. Ага, согнулся! Пихнув остальным под ноги табурет, отскочил за стол, а потом двинул его на них, чтобы запереть в углу, хотя и понимал, что баррикада ненадёжна – долго не продержаться.