Евгений Пинаев - Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга вторая

Я выпрямил спину и потянулся до хруста в пояснице и вые.

Подобрав этюдник, я двинулся одной из коровьих троп к «площади Этуаль» – красивой поляне, на которую выходили две просеки и несколько утоптанных дорожек. Тени и солнечное кружево испятнали лес. Я сгребал с лица паутину, иногда останавливался и, задрав голову, смотрел, как плывут над вершинами сытые летние облака. Слева, за частоколом соснового молодняка, иной раз проблёскивало серебро воды, справа перешёптывались липы – крохотный островок, чудом вклинившийся в сосновую чащу. Берёз было много, но они держались особняком, все – кряжистые матроны, листвы которых хватало по осени, чтобы усыпать здешний сосняк светлым золотом.

Чтобы сократить путь, я шагнул в кусты, раздвинул их, боком протиснулся между малолетних ёлочек и по каменным плитам, как по ступеням, поднялся на «площадь». Слой мха скрадывал шаги, поэтому живописец, расположившийся у её левого края, не заметил моего появления. Зато для меня подобное явление оказалось полной неожиданностью. Даже остолбенел в первый момент: первый за дюжину лет! Лев Палыч не в счёт. Свои пейзажи он творил в мастерской. Алексей Казанцев, тоже график, как и Вейберт, имевший избушку поблизости от моих убогих хором, в основном, писал цветы из своего сада. Его посещали Виталий Волович, другие коллеги, но все они, кажется, занимались только дачным времяпровождением. И вот – уж не наваждение ли?! – стоит бородач в берете и тычет кистью в небольшой холст.

Впрочем, он уже заканчивал этюд. Ткнув помазком в последний раз, содрал мастихином с палитры фузу, собрал её в газету, вытер тряпкой руки и кисти, а после, ничтоже сумняшеся, скомкал тряпку и вместе с бумажным комом зашвырнул её в шиповник. Во, городские паразиты! Мусорить – у них в крови!

Тут я и объявился.

На живописца – ноль внимания, а фунт презрения до поры до времени придержал на потом и занялся уборкой «Этуали». Поляну я чистил каждый раз. У её правого края имелась под валуном укромная ямка. В неё и складывал мусор, который снова появлялся с завидным постоянством. Это уже не удивляло. Одного я понять мог, что заставляло «любителей природы» лезть на гору и забираться в лесную чащу, где полно комаров?! Но и этому вскоре нашлось объяснение. Имя ему Эрот. «От женщины соблазн мужчине», и тут уж ничего не поделаешь, а «секс в большом городе», проповедуемый телевидением, видимо, теряет актуальность в наших краях, поэтому Площадь Этуаль иногда демонстрирует прикладной смысл этого постулата.

Бородач некоторое время молча наблюдал за моими эволюциями вдоль и поперёк поляны и, что-то уяснив, выгреб из кустов свои тряпки-бумажки и снёс их в ямку, заполненную почти доверху.

– Михал-Ваныч, а под той рябинкой – дамские панталоны, – доложил он.

– Гм, в прошлый раз были колготки.

Он захохотал.

– Любой сезон, любая ситуация – практичные колготки «Грация»! Рекламная пауза, Михал-Ваныч, – изрёк он, утирая слёзы. – А вы, значит, добиваетесь, чтобы в здешнем лесу было «ощущение свежести и чистоты целый день, каждый день»?

– Выходит так… Снова имело место паническое бегство. – Я подцепил сучком розовое исподнее и переправил в яму. – Париж, как говорится, стоит обедни, а чистоты – тем более.

– Почему… Париж? – не понял художник.

– Поляна для меня – площадь Этуаль. Видите, здесь сходятся две просеки и четыре тропы. Чем не площадь Звезды? – пояснил и вроде бы начал узнавать бородача. – Мы что, встречались?

– Ну да, когда-то, – ухмыльнулся он и, захлопнув крышку этюдника, начал убирать телескопические подпорки, сразу и загородившись ящиком от подбежавших собак. – Ваши, Михал-Ваныч, пёсики?

– Наши… Где шлялись? – спросил у Карламарксы и Дикарки, которые обнюхали живописца и завиляли хвостом. – Снова не берегу побирались?

Философ потупился с виноватым видом. Мол, что греха таить – побирались и подбирали, а Дикарка зевнула и улеглась, положив морду на лапы и закрыв глаза.

Я придавил камнями собранный мусор, вернулся к бородачу и как-то сразу окончательно признал в нём бывшего своего ученика. Вернувшись из Кёнига на Урал, я на некоторое время обосновался в вечерней художественной школе. На роль завуча меня пригласил однокашник Саша Немиров, решивший расстаться с этой должностью. Директорствовал в ней Павел Петрович Хожателев. Заметно одряхлевший дед не вспоминал былых комсомольских собраний в училище и наших, гм… противостояний, но, думаю, держал меня на прицеле. Словом, я не продержался и года, хотя занятий не пропускал, чему мог научить мужиков своей группы, учил, сам много рисовал их, когда они, в том числе и бородач, тогда безбородый, штудировали натуру. Но дед бдил, а я иной раз закладывал за галстук с теми, кто был гораздо старше меня, и сей факт не ускользнул от бдительного ока директора. Он же обвинил меня именно в прогулах. Я собрал группу и при нём спросил подопечных, кто прав в нашем споре? Оказался я. Но дед потребовал объяснительную с подсчётом… тех же якобы прогулов. Моё терпение лопнуло. В школе я больше не появился. Не пришёл даже за очередной получкой.