Владимир Губский - Остров на болоте

Серёжа оделся, взял свой трёхколёсный велосипед и выкатил во двор. Ему хотелось быстрее донести свою новость до всех, кого он знал в своём дворе, но, как назло, двор оказался пуст. Объехав его по кругу, промерив глубину всех луж и не найдя никого, Серёжа подкатил к сидевшему на широком чурбаке деду Барабану – самому старому обитателю двора – и вкратце осветил ему текущий момент и дальнейшие планы освоения космоса.

Надо сказать, что деда Барабана за его большую белую бороду детвора любила и втайне считала, что он-то и есть настоящий Дед Мороз, переодетый на летнее время в старую дырявую телогрейку. На самом деле Иван Барабанов был героем русско-японской войны и под старой, ставшей от времени непромокаемой, пропитанной махоркой и потом телогрейкой, скрывал от посторонних глаз потёртого «Егория», полученного им полвека назад за оборону Порт-Артура. Иван Акимович помнил, как туго приходилось на войне без табака. Солдаты сушили, мяли и пускали в дело всякую траву, листья, словом, всё, что могло коптить. С тех пор и вошло у него в привычку – подмешивать в махорку всякие добавки, а больше всего любил он мелко нарезанный сушёный хрен, который, по его мнению, придавал махорке особенную крепость. «Опять жа, для здоровья большая польза образуется, – уверял он, – вся микроба – наповал!» Никто не проверял, насколько полезен был придуманный дедом курительный состав, но мелкая насекомая дичь за три аршина облетала стороной опасный источник дыма.

Дед Барабан сильно удивился сообщению мальца и, пустив на сторону густую струю полезного дыма, одобрительно закивал головой, как будто соглашаясь и с планами освоения…

Семья Полыниных жила в большом, двухэтажном, почерневшем от времени бревенчатом бараке, где на первом этаже занимала одну, разделённую занавеской, комнату. При входе в комнату, слева за вешалкой, стояла печь с чугунной плитой с конфорками, которую ежедневно топили. Эту работу делала бабушка Маша, или бабуся, как звал её Серёжа. Она всё время была дома: приносила дрова и воду, готовила еду, что-то шила, вязала, сучила пряжу, мотала клубки, распарывала и перелицовывала старую одежду, стирала в корыте одежду и убиралась в комнате. Серёже нравилась еда, приготовленная бабушкиными руками, её степные супы: с галушками, с клёцками, лапшовые затирухи, казачьи супы с пшеном и жареным луком. Единственное, что вызывало у него огорчение в еде – была жаренная на сале картошка. Саму картошку он ел, но приходилось постоянно выбирать на сковородке, чтобы не подцепить случайно это ненавистное сало. Когда же на столе появлялась запеченная в молоке треска, в его детской душе наступал праздник, или ермолай, как в шутку говаривал отец. Он вообще любил выдумывать и употреблять разные странные слова. Но как же вкусна была эта треска! Под румяной корочкой запёкшейся заливки, если приподнять её вилкой, исходила ароматным духом поджаренная с луком и распадающаяся на белые ломтики рыба.

Пройдёт полвека, и он вспомнит своё детство, разделённую занавеской комнату, бабушкину еду, и его душа наполнится тихой печалью. То было время, когда он был окружён любовью и заботой, когда он купался в любви и счастья было так много, что его можно было не замечать… И не беда, что бедность, зато родители были молодые – и целое море любви…

Ах, если бы…

Хоть одним глазком…

Когда большая чугунная сковорода с запечённой в молоке треской ставилась на стол, отец любил, шутя, потянуть сына за уши, как бы делая вид, что не может оторвать его от еды. Все за столом смеялись и гладили Серёжу по голове. А ещё бабушка умела делать блины. Настоящие русские тонкие блины! Она напекала их много, как это было принято в крестьянских семьях в горячих хлебных степях, где росла лучшая в стране Николаевская пшеница. На стол выставлялась смазанная топлёным маслом стопка горячих блинов высотой с арбуз, и семья садилась поедать их сначала со сметаной, потом с холодным молоком, а когда уже не лезло – с горячим чаем с вареньем…

Разве может быть что-то лучше и вкуснее бабушкиных блинов?..

Я вас умоляю…

Кровать, на которой спала бабушка, стояла справа от входной двери, напротив печки, и закрывалась занавеской. Единственное в комнате окно выходило в большой вытоптанный двор. В переднем углу комнаты слева стоял упирающийся в потолок фикус. Его широкие глянцевые листья как райское дерево свешивались над кроватью родителей. Справа у окна возвышался комод, а перед ним – кровать Серёжи. На комоде по центру стояла раскрашенная фигура Дед Мороза в синей шубе, а по бокам красовались две самодельные бутоньерки, сшитые из вложенных в целлулоид почтовых открыток. Было как-то в моде украшать комоды подобными самоделками, и отец целые вечера, как сапожник, вооружённый шилом и толстой ниткой, просиживал за своим рукоделием. Целлулоид добывался из рентгеновских снимков, которые мать приносила с работы. Под кроватью в картонном коробе хранилось Серёжино «богатство» – целая груда деревянных игрушек. Почти все они тоже были сделаны отцом из разных дощечек и обрезков фанеры: пистолетики, лодочки, пароходы, трактора, автомобили, и даже был танк с вращающейся башней и стволом из медной трубки. При помощи резинки и загнутого гвоздя, выполнявшего роль затвора, танк мог стрелять горохом. В коробе, помимо перечисленного, находились вращающиеся на ниточках акробаты, стучащие топориками дровосеки и медведи, разного рода вертушки и самолётики. Ежедневно с кем-то из своих друзей Серёжа вынимал из короба своё «добро», раскладывал его на полу, а наигравшись, складывал обратно в короб.