Оганес Мартиросян - Кубок войны и танца

Вспомнил свой сон. Он был простым. Я стоял перед подъездом, где собрались главнокомандующие всех видов войск. На них были написаны марки вин. Сами вина присутствовали тоже. Громко кричал английский адмирал, наклоняясь ко мне, я не понимал ни слова, потому, в определенный момент, я схватил креплёное вино и побежал в подъезд, добрался до седьмого этажа, толкнул незапертую дверь, вошёл в пустую квартиру, подключил вино к телевизору и сел играть в черемшу.

«Люди умирают потому, что умереть проще, чем стать богом. Быть ничем выгодней. Пустотой, синевой».

В подъезде поздоровался с соседкой, вышедшей из лифта с кипой газет и листьев. Она прошла мимо, ничего не сказав.

«Народ не читает книг, а интеллигенция сама пишет, пьесы или стихи».

Открыл дверь, разулся, разделся, бросился на диван.

«Русский человек чувствует себя виноватым просто так, ни с чего, потому тюрьме всегда рад. Он её чувствует продолжением самого себя, частью тела или души».

Иногда я выкладывал стихи, не собирая лайков. Все проходили мимо, хотя мир должно было трясти, разрывать.

«Никто меня не знает или знают все, чувствуют, ощущают, дрожат, зажигая свет и бросая дрова в камин. Я прошил этот мир, проник по внутренним каналам в сердце каждого человека, пронзил его мозг».

Крутил в пальцах пульт, думая, включать или нет телевизор, проросший корнями до первого этажа, ушедший в подвал, выжженный стихами Набокова, изданными в сборнике под названием «Лолита» в первый год девятнадцатого века, когда писатель переехал в Америку, купив себе там плантацию с чернокожими из Габона и Того.

«Космос – это не внешняя, а внутренняя политика планеты Земля».

Встал и пошёл на кухню, начал греть гречку, размышляя о будущем, выпитом Хемингуэем в трактире на Моховой во время приезда в СССР, где его встречали мыши, кошки, собаки и кипарис, растущий из глубины земли, купленной Буратино за пять сольдо, чтобы взрастить его.

«Каждый стих должен заканчиваться голом. Потому что это атака на мир».

Поел. Выпил сок. Прошагал в комнату, наполненную Африкой, её дыханием, телом, любовью. Включил комп и начал писать:

« Стеф, ты мне нужна на всю смерть, из которой я построю самое большое здание в мире, чтобы мы жили всегда».

Письмо не пошло. Я перестал. Вжался в стул, ушёл в него, скукожился, вспыхнул, сгорел, стал «Бурей в пустыне», когда США разметали и разнесли собрание сочинений Достоевского, изданных в Багдаде без их разрешения.

«Люди верят в бога потому, что ставят себя на место него. И не терпят себе подобных».

Откусил заусенец, начал грызть карандаш, предвкушая таблетки, вечерний сеанс от шизофрении, то есть тыквы, дыни, арбузы, трёх глав огневого змея, лишающего одной головы.

«Я – Тарас Бульба, на котором висит всё человечество, на его руках, на его плечах. Какая нужна сила, чтобы стряхнуть его и взлететь».

Позвонил отец, которого не было дома, сказал сходить в магазин за хлебом. Я встал, оделся, пошёл. Взяв с собой деньги и сигареты, пахнущие соитием леопарда и льва или ножом с цветком.

«Бог произошёл от человека. Это закон».

Шёл дождь. Я вдыхал его, прячась под кепку, под её козырек. Мимо шагали люди, целиком или превосходя свою полноту.

«СССР загорал под солнцем, а США – в солярии. Солнце перегорело».

С некоторых пор я не мог думать ничего плохого ни про кого. Любая дурная мысль о человеке вызывала во мне его голос, переспрашивающий:

– Что ты сказал?

А за ним я чувствовал поддержку всей его нации или самой земли. Приходилось извиняться, то есть повторять сказанные слова. Упираться, стоять. Впадать в беспокойство, волнение, быть на измене и умняке.

«Все нуждаются в новом пророке. Ведь если Христос победил смерть, то где он. Люди ждут нового мессию, не подавая вида, погружённые в работу, в телевизор, в дом. Они хотят вещественного доказательства вечной жизни. Не умирать – это нарушить закон против смерти. Это есть страшный суд. Бога по имени Смерть, как написал Севак».

Купил батон и буханку, взял сок, семечки и сгущёнку, прошёл мимо старухи, просящей деньги, миновал цветы, ларёк, светофор. Углубился в подъезд, снедаемый страстями, плывущий, как мамонтёнок на льдине.

«Американец или русский – это речь, еврей – это пение».

Дома включил кино «Проститутки и воры», закрыл один глаз, из которого текли слёзы, сунул в рот зубочистку, захотел покурить. Но в этом была проблема, потому что сестра не выносила табачного дыма, идущего из туалета, соседствующего с ней.