Наталья Родная - Больно

В трубке фоном зазвучали нотки смеха, уверенность степенного замечания, мгновенное возражение и лёгкий беспечный смешок.

– Где ты?

– Домой иду, площадка детская рядом.

– Уже поздно, уже не гуляют с детьми, – удивилась она, прекращая плакать.

– Гу-ля-ют, – нажимом на каждый слог старался передать очевидность факта Боря. – Не мне же людям рассказывать, когда и с кем им гулять. Ты не переживай, всё наладится, всё бу… – он замолчал, ощутив банальность слов, с которыми давно не связаны его эмоции.

– Ты просто идёшь и не можешь развернуться, чтобы приехать за мной?

– Но посещение до семи, выписка только утром, мы даже увидеться не сможем! Завтра приеду, с врачом поговорю и заберу тебя, когда разрешат. Почему ты хочешь уехать сегодня?

– Потому что уже ничего не изменится.

– Что ты? Что ты? – быстро начал возражать Боря, но остановился перед потоком общих фраз. – Поговорим, когда увидимся, ладно?

Высокие звуки её рыдания перетекли в протяжный телефонный гудок. Ей хотелось бежать, идти, отсчитывать шаги на пути отсюда, но она могла только представлять себе это, мысленно отождествляя себя с движением. Ей не хотелось думать ни о чём, кроме своего ухода из этой больницы. Если бы она могла уйти, то ушла бы прямо сейчас, нет, до звонка, нет, до обеда, до разговора с медсестрой, до того, как увидела окровавленную абортичку, до своей операции, до, до, до…

Её широко открытые глаза поймали длинный луч тусклой лампочки, перед взглядом возник узкий коридорчик, по которому шла девочка, постепенно вырастая в высоту. Растрёпанный хвостик волос, затёртый на рукавах махровый халат с жирафиками, белые худые ноги в растоптанных, когда-то красных тапочках с дырками на больших пальцах. Детская фигурка качнулась, но хватаясь тонкой рукой за стены коридора, восстановила равновесие. Подошла к столу, отпила воды из кувшинчика, поднесла руку ко лбу – горячий, открыла холодильник – пустой, потянулась к дверце духовки, слабым движением выдвинула противень с подгоревшими сухарями, опустилась на холодный табурет и один за другим начала медленно их жевать.

Олина щека коснулась подушки, глаза описали круг под закрытыми веками и снова увидели коридор: широкий, гулкий, с серым полом и стенами, по-казённому отделяющими окрашенную часть от побеленной тонкой полосой. Вдоль них сидели люди, их голоса и скрип открывающихся дверей смешивались в неоднородный гул. Тонкая девочка в серой куртке быстро шла по коридору и, несмотря на усилившийся шум, открыла одну из дверей, объяснив сидящим: «Я к маме».

– Ну что, работать пойдёшь?

Девочка опустила голову.

– Пойду.

– Мне надо с главной договориться.

– Скажешь, когда начинать.

Её глаза раскрывались всё шире, она не могла закрыть их или хотя бы моргнуть – лишь провела головой по подушке и сглотнула. Повернулась на бок лицом к больничному коридору – отблески нескольких тусклых лампочек слились в яркое пятно перед ней, очерчивая подобие крыши и стен, под пологом света замерли два силуэта: один белый пышный, другой – серый с тонкими очертаниями. Фигуры и цветастые точки замирали или двигались перед ними, производя равномерный гул. Вдруг послышался хлопок, взвизгнули женские голоса, дамы, смеясь, вытирали забрызганные шампанским руки, одна из них подошла к невесте, другая – к жениху и полились обычные: «Поздравляем, желаем…»

Поймав взгляд невесты, она замерла: какая уверенность, что это шаг в новую полосу жизни, светлую, непременно светлую. Жених спокойно находился в центре внимания, охотно отвечая улыбками на встречные взгляды – он не перешагивал, он спокойно шёл.

Она очнулась от движений собственных губ, ещё продолжая с кем-то разговаривать, кого-то просить или звать, и сразу расстроилась – не договорила, не допросилась, не дождалась, не нашла выхода?

За окном чуть серел душный августовский воздух, подсвеченный поднимающимся солнцем. Глубокая тишина палаты показалась ей непроницаемой по сравнению с ощущениями мелькавших перед глазами картинок, в которых она ещё надеялась встретить чьё-то сострадательное участие.

Оля попыталась подняться, но удался только поворот головы: бледная щека соседки по палате, едва приподнятая над цветастой наволочкой, усиливала интенсивность чёрного цвета волос, руки обхватили покрытое затёртой больничной простыней скорченное тело. Она брезгливо отвела взгляд и уставилась в потолок. Воспаляемая солнцем темнота медленно отползала от окон, освещая мелкие трещинки на потолке и увлекая ослабевший мозг восстановить их маршруты. Напрячь память и внутренне сосредоточиться ей оказалось не по силам, и она провалилась в сон.