Владимир Берязев - Моя ойкумена. Заметки. Дневники. Лирическая хроника

Здесь же – впервые полностью переопубликованные (после первой публикации в Сан-Франциско в 1938 – 1940 гг.) воспоминания полковника Белой армии Александра КАМБАЛИНА« 3-й Барнаульский Сибирский стрелковый полк в Сибирском Ледяном походе»,а также исчерпывающая статья барнаульского писателя и краеведа Александра РОДИОНОВА, посвященная вышеозначенным воспоминаниям.

В разделе критики публикуется малоизвестная статья Александра КУРИЛОВИЧА« О поэте Павле Васильеве», впервые напечатанная в Чикаго в 1935 году, а также: работы Галины УЛЬЯНОВОЙи Дмитрия МАРЬИНА, посвященные Шукшину, статья Аллы БОЛЬШАКОВОЙо С. Трахименке и статья Юрия ФОМЕНКОо русской нецензурной лексике.

Радашкевич. Париж:

– Володя, я был свидетелем того, что к Юре и в эмиграции, до его возвращения, относились по тому же разделу – «по Вере и по отношению к России».

И его почитание Солженицына терпели точно так же, как и самого Солженицына: не по дружбе, а «по службе».

– То и тягостно. Литература, объявляющая себя приверженной Православию и клянущаяся в любви к России, по большей части является не художеством, а самодеятельностью. Модные же тексты изощренцев пронизаны ненавистью и пороком, где лишь любовь к себе, эгофилия. В поэзии русскую традицию сегодня, помимо Кублахана, ещё дёржат Кёкова с Бахытом да, по мере сил, мы с тобой грешные плюс ещё десятка полтора имён. Многия и многия ушли.

Замены нет, дичее дикости одичание…

В самом начале моего знакомства с социальными сетями мне весьма и весьма пришёлся по душе попавшийся на глаза комментарий некой видной столичной издательши:

«Имея большой опыт редакторской работы в крупном столичном литературном издательстве, давно подметила: пока рукопись находится в редакторском отделе, для автора редактор – царь и бог. Но, как только книга вышла, редактор – враг автора. И даже если он не поправил ни одного слова, автор заявляет: «Было лучше, но редактор испортил».

И еще. Очень известный в советские времена поэт Евгений Евтушенко, помнится, принес в издательство рукопись книги стихов. Редактор подчеркнула неудачные строки и ждала скандала. Поэт забрал рукопись, вернулся через какое-то время и принес на каждую неудачную строку по нескольку вариантов замены. Хотя, заяви он: «Мне Бог надиктовал! Как вы смеете трогать?» – напечатали бы первый вариант».

Вспомнился в связи с этим эпизод нашего общения с Евгением Александровичем в 2003-м, по-моему, году. Тогда мне довелось выступать вместе с ним во время фестиваля поэзии на Байкале. После посещения музея Вампилова в Кутулике мы оказались в местной школе. И в силу необходимости посетили нужник. Он оказался, как и везде в провинции дощатым, разгромленным, утонувшим в грязи и нечистотах. Возмущению Евгения Александровича не было предела. Я робко поинтересовался: а, может, русским людям не хочется заниматься благоустройством дерьма, мобыть им в этом дерьме лучше мечтается о высоком… В ответ на полном серьёзе прозвучало: «Как вы можете такое говорить, вот в Европе!..»

Хотя его выступления со своими стихами (по часу) вызывали полную аналогию воспарения в вышние поэтические сферы из тёмного, обременённого бренным прахом российского быта-бытия. Всё рифмовалось и синонимировалось в итоге с этим же самым кутуликским школьным туалетом.

Кто, что и каким макаром ему диктовал – большой вопрос…

В последней «ЛГ» наткнулся на высказывание Петра Палиевского на конференции по творчеству Юрия Кузнецова. Пётр Васильевич проговаривает парадоксальную мысль, которая однако после её произнесения-публикации выглядит вполне очевидной. Строки Кузнецова

по сути относят этих поэтов к глашатаям и духовным выразителям народа побеждённого, народа, обречённого на угасание. Зная многих из старшего поколения современных русских писателей, готов подтвердить, что идея поражения и неминуемой гибели России почти восторжествовала в этой среде. Палиевский прав: Юрий Поликарпович Кузнецов куда шире этой нечернозёмной психологии выжженной алкоголем земли. Вселенский характер его поэзии соотносим с континентальным распространением русского человека. Кузнецов есть сын Победы, поэтому для него не существует границ ни пространственных, ни хронологических. Недаром в последние свои годы он повернулся спиной к современности, в сторону вечности Библии. В этом смысле единственным его собратом по веку двадцатому остаётся Николай Клюев.