Иванн Черняев - Шелковичные чернила

В тот день на рынке всё шло как обычно. Дед торговался, ругался, отплёвывался, но мало-помалу скупил всё, что заказывала жена. Погрузив мешки и корзины в возок, он тронулся в обратный путь.

Время уже было за полдень, солнце стояло высоко, палило нестерпимо, деда разморило, и он сидел уныло на возу, вяленько подгоняя волов, которые, как на грех, шагали (как казалось ему) медленней обычного, а кнут на этих рябых чертей не оказывал должного влияния, и они размеренным шагом тащили повозку по пыльной мостовой. И тут вдруг заднее левое колесо начало издавать такую кричять*, что у деда уши стало закладывать, он тут же остановился, и, сняв с задней части дрожины ведёрко с дегтярной смазкой, промазал хорошенько ось колеса.

И тут дед вспомнил разговор с одним чумаком, возившим соль в Никитовку с Торских озёр, который рассказывал, что, дескать, если волам помазать под хвостами коломазью, то они пойдут быстрей, сам, мол, пробовал. И, желая поскорей добраться до дому, дед решил самолично испробовать метод. И, не вдаваясь в долгие раздумья, дед исполнил эту несложную процедуру, не жалея «волшебного» средства. Волы поначалу шли, как ни в чём не бывало, но минут через пять дед заметил, что шаг ускорился. «Ага, – обрадовался он, – заработало!» – и мысленно похвалил себя. Но тут волы ещё более ускорили шаг, постепенно переходя в борзый полугалоп. Все попытки остановить их оказались тщетны. «Будь оно не ладно!» – ругался дед, не успел опомниться, а уж и Гольма показалась. «Стойте, проклятые!» – орал он, но волы неслись. Деду стало не на шутку страшно.

На счастье увидел он идущего навстречу кума, и начал дед скидывать мешки на ходу. «Кум, выручай! – кричал дед, – отнеси харчи Марии, скажи ей: волы сказылысь!» Последние слова кум еле расслышал, так как повозка пронеслась через посёлок и полетела по дикой степи. Кум, почесав затылок, стал собирать разбросанный товар.

А дед по бездорожному океану ковылей мчался на возке, трясся и подпрыгивал на кочках, орал на волов, плакал, смеялся, молился угодникам, поминал недобрым словом торского чумака и его матушку, а волы резво бежали по седым травам, и шлейф серой пыли тянулся за повозкой.

Через полчаса такой гонки возок не выдержал, сперва лопнула задняя ось, а потом волы, оторвавшись с ярмом от повозки, рванули дружным галопом, а дед, проклиная всё на свете, махая руками, погнался за ними, путаясь в травах и обливаясь холодным потом.

Волов он поймал в зловонной луже в заболоченном яру недалеко от Гладосова хутора, где рябые черти, блаженно жмурясь, принимали ванну.

К вечеру, обессиленный и голодный, дед привёл волов домой и завалился спать. На следующий день вместе с кумом дед подобрал в степи «потерпевший крушение» возок. А потом долго ещё весь посёлок смеялся, узнав истинную причину бешенства волов.

После этого случая дед стал более вдумчивым и более консервативным. И если от кого-нибудь, когда либо, он слышал дельные советы, тотчас хмурился, и, махнув рукой, говорил: «Да ну вас…»

Сейчас Гольма, которую почему-то не спросив громаду стали обзывать Гольмовским – крупный рабочий посёлок (хотя теперь уже вымирающий), мазаная хата деда давным-давно развалилась, на её месте уже много лет стоит магазинчик, мостовая частично заросла, частично разрушена построенной в советские времена нефтебазой. В Никитовку, в другом направлении идёт асфальтированная неудобная трасса – расстояние до станции увеличилось. Правда в начале ХХ века появилась и железнодорожная ветка от Никитовки до Попасной… Доломитному заводу никак не дадут лада, хозяева меняются чуть ли не каждые полгода, народ разбегается в поисках лучшей жизни.

А волов у нас давно не держат.

Кричять* – (диал.) колёсный пронзительный завывающий скрип.

Когда я впервые его увидел, сразу обратил всё своё внимание на эту хмурую задумчивую физиономию. Была зима, после получения фонаря-коногонки, я подошёл к стволу, клеть только отъехала, поэтому я, чтобы не мёрзнуть на бетонном полу в резиновых сапогах, зашёл в «ожидалку». Он сидел на скамейке, его недовольная грязная морда, щурясь, смотрела в мою сторону, с какой-то глобальной флегмой. Я сел на скамейку напротив и тоже сконцентрировал на нем все своё внимание, ведь существо на самом деле было очень занимательное. Его вибриссы нереально белели на замурзанной физиономии, сразу было заметно, что его окрас когда-то был бело-черным, но исходя из того, что шахта есть шахта – это было очень давно. Глядя на эту двухцветную хмурую морду, припомнились слова величайшего из котов: «В нашей породе мужчины в черно-белой шкурке не в диковинку», а на этой шахте, как я успел заметить, это был кондово-классический окрас. Скорее всего, именно потому, что белый цвет был далеко не белым, а кардинально-дымчатым, этот котяра выглядел до-вольно древним.