Виктор Вассбар - За право жить

Народ-то он, какой… ему лишь бы язык почесать. Наговорят, чёрт те знает что, прости меня господи, потом докажи, что не убогие, сёстры-то твои – Марья с Настёной. Эхе-хе! Горемычная я, и не вдова и не баба мужняя. Одна ныне надёжа на тебя, сынок. Ты уж побереги себя… в городу-то. Народу-то там небось тьма тьмущая, кабы чего… Людей плохих сторонись, клонись к обстоятельным, к которым… Ну, да ты сам знаешь. Серафима-то, дочка Панкрата Семёновича Хоробрых заходит. Да… Часто заходит! – серьёзным тоном. – Заходит. Дай бог ей здоровья! Про тебя всё спрашивает. Как, да что пишешь? Ты бы, сынок, проведал её, девка-то она справная, видная, коса-то у ней загляденье, толстая, лучше всех в деревне-то… нашей. Ленточки б ей подарил, вот девке-то и радость бы была. Уж больно хороша она, невесткой справной была бы.

Разговаривая, Феодосия Макаровна налила в кринку молоко. Затем зашла в дом и принесла на тарелке ломоть ржаного хлеба.

– Откушай, сынок! И за рыбкой-то сходи.

– Схожу, мама, обязательно. Сети ещё с вечера поставил. Авось битком уже.

– Дай-то бог!

Выпив полную кринку молока, съев крупный ломоть ржаного хлеба, утерев губы кулаком, Филимон пошёл в сарай и вскоре вышел оттуда с лодочным кормовым веслом.

– Так я пойду, мама. Сёстрам накажи, пусть через час к реке с вёдрами придут. На уху рыбу-то возьмут, а сам-то я ещё сызнова сети поставлю, глядишь, до вечеру ещё рыбы наловлю. После ужина, значит, проверю их и на ночь, так, глядишь, и заготовим вам на зиму… рыбы-то. Сам-то я к вам зимой из города вряд ли доберусь, хотя… как бог даст, – проговорил Филимон и направился к калитке в воротах, подумав, – Серафима она, конечно, девушка справная, первая красавица на деревне. А ленты… ленты-то давно припасены уже. Вот и пойду, – полно утвердившись в намерении навестить любимую ещё с детских пор девушку, подумал Филимон, – а что не пойти-то… Чай, не прогонят, соседи небось. Батьки-то наши завсегда в добрых отношениях были. Скажу, что рыбу поймал, куда её… улов дюже добрый нынче. Оно, конечно, Панкрат Семёнович и сам добрый рыбак, а всё ж таки и моей рыбой-то авось не побрезгуют. Пойду! – утвердительно.

Озеро встретило покоем. Рыбы в сети набилось, как никогда ранее.

– Ты смотри-ка, прям стеной какой, да крупная вся! Чудеса, прям! Никогда такого не видывал. Тут тебе и таймешки и окушки, и хариусы, и караси добрые! Ах, как славно! Славно! Славно! – вынимая из последней третьей сети улов, восклицал Филимон. – Будет у мамы и сестёр добрая еда на зиму. Где-то и на мясо можно сменять. То, что словил, уже на зиму хватит, а дней-то ещё много… отпускных. Заготовлю, можно спокойно и в город. А что… Серафиме, – Филимон стал считать, загибая пальцы, – нынче в мае исполнилось пятнадцать, на следующий год, значит, уже шестнадцать, а ещё через два года аккурат восемнадцать… Это мне, значит, сколько уже будет-то? Нонче семнадцать, а потом… – задумался, подсчитывая, – потом как раз и двадцать. К тому году-то разряд получу высокий. Заработок добрый будет, можно будет и сватов засылать, – и резко вздрогнул. – А как бы оно того… Серёжка Трусов сказывал, что хороша больно, – Серафима-то. К чему бы это? Он-то здесь остаётся, а я в городе Бийске. Это что же получается? Я, значит, ленты ей, а она за Серёжку замуж пойдёт. Не бывать этому, – вынув последнюю рыбу из сети и в сердцах бросив её на дно лодки, возмущённо воскликнул Филимон. – Вот пойду щас и скажу маменьке, пущай сговаривать идёт. Так-то оно лучше будет! – снимая с лица грозное выражение лица, улыбнулся Филимон и с успокоившейся душой направил лодку к берегу.

На следующий день, – в воскресенье двадцать второго июня Филимон в праздничной рубашке и начищенных до блеска хромовых сапогах с матерью, наряженной в сарафан, даренный мужем Василием за год до своего ухода в тайгу и исчезновения в ней, вошёл в дом Панкрата Семёновича Хоробрых.

Поклонившись и поздоровавшись, нежданно-негаданные гости подняли со скамьи хозяина дома, мастерившего берёзовый туесок, переполошили его жену, – моложавую стройную женщину Клавдию Петровну, и залили пылающим румянцем красивое лицо с маленьким курносым носиком их единственной дочери Серафиме, что-то вышивавшей цветными нитями у открытого окна просторной горницы. Даже старый кот, постоянно спавший на тряпках в углу рядом с печью, открыл выбеленные временем глаза и заинтересованно, широко и беззвучно зевая, посмотрел на гостей, затем вновь опустил голову на лапы и замер, поняв, что ничего интересного лично для себя от гостей не ожидается.

Читать дальше