Владимир Ситников - Три сестры и Васька

– Бастенько держи, не урони.

– Куды поволоклись? – окликнула их Дуня Косая.

– Да по берёзовицу, – отозвалась баба Луша. – Попоить девку надо.

Тёплая туманная ночь согнала снежную белизну. До неузнаваемости изменила всё вокруг. Бирюзово полыхали озими на верхнем поле, где ещё вчера лежал снег. Покраснели кусты тальника на обочинах дороги. Утро мглистое. Солнце в дымке, никак не пробьётся сквозь туманное молоко. Поднялись по дороге, и в сини лесов открылись будто маячки башенки белой коромысловской церкви. Казалось всегда, что они рядом стоят одна возле другой, а тут отдалилась зимняя церковь от колокольни. Чудо какое-то случилось.

Свернули на луговину и двинулись по шумящему, булькающему, причёсывающему струями прошлогоднюю траву потоку. В иных местах чуть не зачерпывали голенищами сапог разбушевавшуюся снежницу. Бабушка подхватывала Ваську подмышки и переносила через вымоины на бережок.

– Знаешь чего это, Василилушка? – устремляя голубой свет своих глаз на широченное текучее разводье, спрашивала она.

– Вода, – откликалась она. – Весна.

– Лога пошли. Слышишь, бурлят. Вешнюю-то воду и царь не уймёт, – и остановилась. Шумела вода. И ощущалось в этих словах какое-то таинственное, радостное удивление от проснувшейся после зимы разгулявшейся воды.

Видимо, бабушке чудилась музыка в словах «лога пошли» и ликующем шуме неудержимых потоков, сверкающих в лучах пробившегося сквозь дымку солнца. Васька несколько раз повторила: «Лога пошли».

По снежным языкам свернули в сквозной березник, где трогательно тонкие гибкие деревца светились на фоне небесной синевы. Сквозь этот карандашник вышли на пригретую опушку. Здесь выскочил уже торопливый любопытный первоцвет – жёлтые монетки мать-и-мачехи. Васька залюбовалась ими. А потом привлёк её внимание сверкающий шарик-росинка, которая скатилась в пазуху листа. Шарик этот драгоценно сиял, заставляя любоваться собой.

Здесь берёзы были покряжистее и покрепче, чем те, гибкие… Оглаживая морщинистой в сиреневых жилках рукой шелковистый ствол облюбованного дерева, бабушка виновато проговорила:

– Ты уж прости нас, берёзушка, если мы больно тебе сделаем, берёзовицы твоей наберём. Ты крепонькая, выдержишь.

Васька с опасением взглянула на берёзу.

– Значит, ей больно будет? И она заплачет?

– Поплачет, поплачет, – согласилась бабушка, – да перестанет.

Она вырезала ножом треугольник на коре, вбила рукояткой железный жёлобок и приспособила первую трёхлитровую банку, привязав её к стволу берёзы. В банку закапал сок.

– Плачет, – жалостливо глядя на берёзу, проговорила Васька.

Пристроили остальные банки и присели на поваленное ветром оголённое дерево.

– Погодим вот тут. Гли-ко, сколь погода-то румяна, – перевязывая платок на голове, проговорила бабушка. – Есть, поди, захотела? Проголодалась?

Васька кивнула.

Бабка Луша достала узелок с хлебом, варёными яичками и бутылку с квасом, выложила соль в спичечном коробке. Быстро очистила яичко, подала Ваське.

– Ешь, жданная.

Всё, что надо, предусмотрительно запасла бабушка Луша. Сама ела, запивая квасом.

Василиса обратила внимание, что руки у бабушки были в узольях вен, с толстыми на сгибах пальцами, неровными ногтями. Они вызывали жалость, и Васька погладила своей ладошкой бабушкину руку.

Бабушка прижала её к себе. Приятно было сидеть на согретом солнышком дереве бок о бок с самым добрым человеком.

– Я тебя любить буду всю жизнь, – проговорила Васька.

Бабушка плотнее прижала её к себе. А утро ещё сильнее разыгралось. Над жнивьём, над залитым водополицей лугом носились и рассыпали восторженные трели полевые птицы – кроншнепы, бекасики-баранчики высоко в небе извлекали из оперенья необыкновенный восторженный звук, будто шмель бился о стекло. Суетились, чего-то выспрашивая, чибисы с султанчиками на головах.

– Чево-чево, ишь любопытные, а ничево, вот по берёзовицу пришли, – отозвалась им бабушка.

– Чево, чево, а ничево, – пропела Васька.

А неугомонные чибисы не унимались, продолжали выспрашивать:

– А чьи вы, а чьи вы, чьи вы?

– Да тутошние мы, зачернушкинские. Неужели не узнали? – весело отвечала им бабушка Луша.

– Тутошние мы, тутошние, – подхватывала Васька. – Меня Василиской зовут. – Чибисы опять переспрашивали их, переговаривались меж собой? «Чево да чьи вы?». Ох, непонятливые.

– А теперь послушай-ко, – насторожилась бабушка, указывая рукой в небо, и освободила ухо, загнув платок.