Анатолий Крикун - Веркина война. Чирок

– Чего выделять то: и мёд, и масло с мясом и молоко-всё в город уходит, а оттуда и на фронт и на завод, а нам со своего хозяйства кормиться придётся, да, может, зерна какого дадут. У меня вчера в сапогах горсть зерна для курей осталась, а карманы у нас вывернули.

– Ты, Верка, плащ отцовский с собой возьми; с ним ни снег, ни дождь тебя не промочит. Да штаны его ватные надень; смотри, какая вымахала – вся в отца. Красоваться там нечего, да от ветру спиной хоронись. Я кофту свою тёплую тебе снарядила, рукавицы брезентовые не забудь, да смотри мешки тяжёлые на горб не грузи – тебе рожать. Да на телеге шибко долго не трясись и лошади отощали без овса и вам для сугреву шагать надобно; руки и ноги скорее мёрзнут чем нос. Молодых то всех лошадок в армию угнали, видать и там машин маловато, а у нас и совсем не видать. За телегами и лошадьми, как следует смотрите, а то застрянете и зерно жевать будите, а за то вас не похвалят.

– У нас, мама, свои командиры и инструктора будут и всё обскажут и как следует в дорогу отправят, с них шкуру и сдерут в случае чего, с них спрос будет.

– А, кто у вас за старшего?

– Не знаю, Да и дадут какого-нибудь старичка -лесовичка с кнутом и топором- он и покомандует.

– Коли так, скорее одевайся, да умойся как следует, в люди едешь, а не по деревне шастаешь, где тебя всякий знает, да за стол садись, картошечки горячей на дорогу поешь, да с богом и отправляйся а я за тебя помолюсь. Одна надежда на Господа, чтоб с погодой угодил, да смотрите на переправе через реку не потоните, чтоб лошадей не напугали, то я однажды чуть в телеге не померла, когда на возу сено везла, а ветер какую-то белую тряпицу с земли поднял и на лошадь понёс, так она так испугалась и понеслась по кочкам и оврагам, что я с возу слетела, а лошадь остановилась только тогда, когда телега в овраге перевернулась. Вот страху то было! Сейчас как вспомню, то трясусь! И страху натерпелась и измучилась. Хорошо когда крепкий знающий мужик есть, да где же сейчас такого сыскать!?

Верка, слушая наставления матери, не забывшей накрывать стол, облачилась в тёплые, нагретые на печи одёжки приготовленные матерью, умяла всё выставленное на стол, где уже лежал снаряжённый в дорогу узелок и холщёвый мешок. Мать присела на дорожку, положив морщинистые, со вздувшимися венами, ладони на колени, глянула на тёмную икону в «красном углу»; потом встала, завернула теплую буханку хлеба в белую тряпицу и добавила в мешок рядом с рукавицами. Верка, закончив трапезу: облачилась в тёплый жакет, накинула на плечи отцов плащ, затянула на голове шерстяной платок, сунула ноги в резиновые сапоги, завязала и подхватила мешок,

глянула на себя в зеркало, улыбнулась своему отражению. Тоскливо скрипнула открываемая в сени дверь. Прохладный воздух освежил лицо.

– С Богом! – напутствовала мать, проводив за порог, и долго ещё глядела в спину, где горбом ютился потёртый холщовый мешок. Перекрестилась и вслед перекрестила уходящую дочку. Видно, почувствовав это, Верка обернулась, весело взглянула и взмахнула приветливо рукой.

Через час в конторе собрались все назначенные в праздничный ноябрьский обоз к двадцатипятилетнему юбилею Великой Октябрьской революции. На передней телеге меж двух берёзовых палок натянули выцветший прошлогодний кумачёвый транспорант – «ХЛЕБ-ФРОНТУ». В нетопленой, холодной конторе, за столом у окна сидел на табурете бригадир- запойный мужик мучавшейся язвой, но мастер на все руки в свои пять десятков лет и проводивший на фронт двоих сыновей и дочь медсестричку-добровольца. Война излечила его от запоев и язва притихла; видно причиной был самогон, а нынешняя должность и ответственность отвернули от спиртного сильнее чем нравоучения медиков и лекций в сельском клубе, чем причитания и тумаки жены. Почувствовал себя нужным человеком и нашёл в себе силы. Гладко выбритый к празднику, постриженный, он выглядел даже моложе своих пятидесяти с хвостиком лет, и нынешняя должность бывшего конюха приучила следить за собой и следить за порядком, С него власти драли три шкуры и не давали спокойной жизни. Из жизни прежней осталось только крепкое, солёное словцо с которым он обращался к неумёхам и любителям передохнуть за чужой счёт, когда другие напрягают все жилы и мышцы. Старики и бабы только посмеивались, а молодёжь такое воспитание понимало лучше, чем наказание лишением в бухгалтерских отчётах отметки лишения трудодня. И люди в бригаде и весь скот, и землю, и инвентарь были под его ответственностью и отказаться он не мог, поскольку жена- передовая доярка, своей работой добилась ордена, числилась кандидатом в члены ВКПб и была в Москве на всесоюзной сельскохозяйственной выставке со своей коровой рекордсменкой. Как тут откажешься – из дома попросят и сельчане засмеют и обидятся. Война многое меняла и в жизни и в мыслях. Кряхтел и войну проклинал, но как добрая колхозная кляча колхозный воз тянул и ждал, чтоб какого- либо калеку с войны грамотного в село занесло, а самому опять к лошадям пристать и хомут со своей шеи снять. С лошадьми полегче общий язык найти чем с людьми, особенно с языкастыми бабами.