Александра Петрова: Аппендикс

Но, право же, это было местечко не для остановок. Часто даже таксисты отказывались ждать здесь подолгу. Ну а клиенты приезжали на своих, в худшем случае – на государственных машинах.

– Остановиться, что ли? – полуспросил Чиччо, проезжая дальше. – Хотя кто знает, что ждет за поворотом?

– Главное, чтоб не ввязалась полиция, ведь я не гражданка твоей родины мандолин. Отловят, как шелудивую собаку, и отправят в Ребиббию.

Однако давние уроки школьного политдела уже приподняли уровень чувства справедливости в моей крови, словно вяжущая рот барбариска. Это ведь только в Америке люди не останавливаются, если кто-то упадет на улице! Изможденные бродяги в лохмотьях или вполне приличные обессиленные старички пластиковыми бутылками плашмя валились на асфальт, отпрессовываясь бесконечным потоком машин.

«Остановитесь, там товарищ погибает», – пионеры дружно притормозили поток людского движения. Я в белой рубашке и синей юбке стояла рядом со знаменосцем, пока Чиччо искал, как вернуться к валяющемуся на дороге трансу.

На развороте он, упиваясь своим чувственным баритоном, объяснял, что вспыхнувшая мода на трансвеститов и транссексуалов есть отражение нашего мутирующего, непостоянного времени и его протеистической устремленности: «Я тоже не знаю толком, кто я».

Мелодраматично. Хм. Мне-то Чиччо казался упитанным, уверенным в себе лысоватым мужчиной за пятьдесят. Не хватало ему только пропеллера за спиной.

«Чичетто, это я не знаю, кто я, откуда я родом и надо ли еще задумываться о таких вещах, или же это больше неактуально, как книгопечатание», – хотела было сказать я ему, но не успела.

«В Ребиббию тебя не посадят, – мелкие смешки отдавались в руль, тонущий в мякоти его живота, – окажешься в каком-нибудь центре по установлению личности. Я буду тебя навещать по воскресеньям, приносить тебе апельсины на Рождество».

У него было странное и, как заметил бы какой-нибудь французский путешественник девятнадцатого столетия, типично калабрийское чувство юмора, плюс – никакой самоиронии. Эта упомянутая им тюрьма находилась в другой части выселок за последней остановкой синей линии метро Би и была мне прекрасно известна, потому что я, по совпадению, как раз жила недалеко от нее. Называлась она так же, как и район, в котором была построена.

Топонимически Ребиббия появилась в шестнадцатом веке благодаря Главному Инквизитору, кардиналу Сципиону Ребибе, купившему здесь землю для своей виллы. Через четыреста лет его жуткое имя притянуло решение возвести на ней тюрьму. Эта небольшая часть города имела обычные географические границы, но в потустороннем, высшем смысле она была лишь одной из составляющих другой, огромной и безграничной территории, которую я, любя переворачивать все с ног на голову, называла Яилати .

По-русски получалось, что это слово включало в себя местоимение «я», союз «и» и неких «лати». «Я и лати». «Лати», возможно, и был народ, который обосновался в этих местах, помимо меня. Но если нас надо было соединять с помощью союза «и», получалось, что мы все-таки не были едины. По-итальянски же Ailati означало нечто, «отданное лати». Или – «по краям», что еще лучше передавало суть дела.

Уже в вагоне метро становилось понятно, что Италия кончается где-то на середине пути от центра, а страна, куда движется поезд, должна носить совсем другое имя. И если в будние дни среди пассажиров могли оказаться и аборигены, то в выходные, и особенно в канун Рождества или Пасхи, увидеть их здесь было абсолютно невозможно. В дни своих главных праздников местные считали эту страну мало интересной для туризма, а те из них, кто все-таки там жил, ездили на машинах или просто сидели дома.

Яилатцы были народом в основном изгнанным или бежавшим с собственных мест, нуждающимся, затерявшимся во времени и географии. Я же, не будучи изгнанницей, не была уверена в том, что обладаю постоянным гражданством этого государства. Возможно, я была только его парламентером, военным репортером или даже дезертиром. Страна, в которой я родилась, не сгорела под рукой нахального врага и не исчезла. Она просто вдруг видоизменилась. Хотя ее возглавляли те же люди, которые раньше старались помешать любым переменам, она мутировала практически до неузнаваемости. Сместилась ее география, названия улиц заменились другими, друзья поменяли привычки и ценности. Здесь не было ничего из ряда вон выходящего. Такое уже происходило с сотнями государств, среди которых мое занимало всего лишь почетное место: его потенциал к внешней мутации и саморазрушению был особенно высок, хотя сущность его, жуткая черная косточка, сгнивший корешок, оставалась всегда на месте. Нет, моя страна не была выпита, как с блюдца , и донышко ее вовсе не блестело . И что это за водохлеб, что за дракон, который время от времени покушался на нее? Чай из блюдца вбирали, полоскали им рот и выплевывали назад, просто чаинки бесновались при каждом извержении чуть по-другому. И разве Совок не напоминал о метле опричника?