Ирина Бова - Рубль – не деньги

Володя с женой встречали его в аэропорту Бен Гуриона и первое, чему удивился по дороге Гутман, это самой дороге – гладкой, с хорошим покрытием и четкой разметкой, а второе – пальмам, которые росли не в кадках, а из земли. Машина у брата была небольшая, зато японская, такую в Союзе могли иметь только члены правительства или бандиты, а уж никак не простой служащий.

– Что у тебя с волосами? – спросил брат, не успели они отъехать. – Надо будет тебя к своему парикмахеру отвести.

Саша обиделся, но промолчал. Как ни в чем не бывало, обратился к жене брата:

– Лиличка, ты мне парадонтоз мой глянешь? Развивается или на месте стоит?

Родственница была стоматологом, но здесь, открыв свой кабинет, стала и протезистом, и хирургом, и пародонтологом. Деньги хорошие, но она со своей специальностью и в Ленинграде на паперти не стояла.

Лиля важно кивнула в знак согласия, а братец начал странным извиняющимся тоном объяснять, почему они живут не в Тель-а-Виве и не в Иерусалиме. Саше, честно говоря, было до лампочки, и он не прислушивался. До него только долетало «… город- спутник…», «… налоги…», «… свой дом…».

Доехали быстро, что удивления не вызвало, – страна крохотная. И наконец Гутман увидел «свой дом». Маленький такой пластмассовый домик с порожком и двумя входами.

– А с обратной строны у нас Янка живет, – гордо сказал брат.

Янка была племянницей, эмигрировала вместе с родителями и молодым мужем. Муж был родом из Керчи и носил фамилию Коцубей, но внешне походил на семита гораздо больше, чем вся семья Гутманов вместе взятая. Александр сразу загорелся посмотреть на их двухмесячного малыша, но его не допустили, мотивировав запрет тем, что Янка и ребенок сейчас находятся у молодого папы в больнице.

– Что случилось-то? – взволновался Саша.

Брат беспечно махнул рукой.

– Ерунда! Марроканцы избили.

– За что?!

– Закурить не дал.

Так Гутман в первый раз узнал, что гопники есть не только в СССР. Дальше открытий становилось все больше, а именно: подходить к арабам нельзя (могут изувечить или похитить), курить можно – только не отходя от собственного порога (соседи сдадут в полицию), ни к одной букашке, а равно к растениям прикасаться строго воспрещено (отравление и смерть неизбежны), в магазинах не приобретать ничего электрического, вплоть до утюга (из страны никогда не выпустят). Но самое необычайное начиналось после ужина. Большим счастьем Александр считал, если семья брата, расположившись на напольном ковре, играла в «танчики» – по крайней мере, было тихо. А вот если засиживались за столом, то еврейская тема низвергалась на голову Гутмана водопадом.

– Ты знаешь, что Артуро Тосканини был евреем?

– Он был итальянцем.

– У него прадед первым браком был женат на еврейке! – победно сообщал брат.

– И что из этого?

Володя соболезнующе качал головой и продолжал:

– А у Жанны Самари отчим матери тоже еврей.

– Ты совсем свихнулся? Меня из биографии Жанны Самари интересует только портрет, который с нее написал Ренуар.

– Кстати, об импрессионистах. Знаешь, с кем Гоген крутил любовь на Таити?

– Знаю, с таитянками.

И Саша демонстративно брал в руки газету, но брат ее выхватывал и выкладывал ему на колени распечатку, где большими буквами шло название статьи: «Евреи в Венеции».

– Я не стану читать! – взрывался Александр.

– Правды знать не хочешь!

– Какой правды?! Сейчас из этой писанины выяснится, что мавр венецианский Отелло – тоже еврей?

– А если да, то что?

– То-то и оно, что ничего! – срывался Гутман на крик. – Ты мне еще расскажи, что Шекспир был евреем!

Брат был намного уравновешенней. Он похлопывал Александра по руке, разливал по широким стаканам виски и умиротворенно подводил итог:

– Все-таки совок сделал из тебя антисемита.

– ???

– Да-да, – продолжал Володя, – ты не гордишься своей национальностью.

– Знаешь ли, братец, еще Шопенгауэр сказал, что только ничтожному человечишке, ничего не достигшему, кроме национальности гордиться нечем.

– Фашист твой Шопенгауэр.

– А еще кто-то, кажется Луначарский, сказал, что национальность определяется местом рождения и родным языком.

– У тебя в голове полный сумбур, – делал заключение брат. – И кем же ты себя считаешь?

– Ленинградцем.

– Это ты уже с Довлатова слизал.

– Не слизал, а солидаризировался.

На следующее утро брат-еврей потащил чуть ли не силком брата-ленинградца стричься. Когда «обновленный» Александр взглянул на себя в зеркало, захотелось плакать: за жалкие пять шекелей из него сделали мужское подобие Надежды Константиновны Крупской.