Александр Гадоль - Режиссёр. Инструкция освобождения

«ВСЕ В НАШИХ РУКАХ».

Об этом знают все, но в это мало верят. Не знаю, где эти наши руки, но это не те руки, что растут из плеч.

Вспоминались самые неожиданные моменты.

Например, вместо того чтобы вспоминать, как в детстве был на море, купался, загорал, ловил медуз и собирал ракушки (это вспоминается, но не четко, а общие планы и не сразу), в первую очередь вспоминается момент, как мы – я, мама и сестра – долго шли к морю. Пробирались через какие-то дворы, закоулки, а моря не было. Вдруг в просвете между деревьями я увидел море. Я закричал: «Море! Море!» – и побежал… а это была белая простыня. Сушилась на солнце. До моря было далеко. Минут пятнадцать.

Это воспоминание похоже на притчу или поучительный анекдот. Может, в этом все дело? Помнить только поучительные притчи и забывать все остальное? Даже если «все остальное» – очень приятные воспоминания.

Или, например, еду в раздолбанном трамвае сквозь пыльные пейзажи заводских окраин. За окнами дымят трубы и каркают вороны. Покосившиеся постройки, ржавые гаражи, закопченные окна, запах мазута, сероводорода и чьей-то перды. Ни одного приятного запаха. Ничего свежего. Все затаскано и трухляво. Рядом в трамвае трясется рабочий люд. Само слово «люд» навевает тоску. Все сплошь некрасивы, кривозубы и небриты. С виду будто от рождения калеки. Худые конечности покрыты кримпленовыми штанами. Штаны замызганы, в жирных пятнах и потертостях на заду и коленях. От людей исходит запах прогорклого сала, дешевого курева, недельного пота и гнилых зубов. Самое большое уныние вызывает неказистый лысоватый персонаж. Он маленького роста, пепельного цвета и глубоко несчастен, хотя сам этого не замечает. Он разговаривает с другим, таким же блеклым, как он сам, только повыше ростом. Их разговор самый нудный из всех, что мне доводилось слышать. Разговор о заводе, трудовых буднях и бухле.

Трамвай едет очень медленно. Так медленно, что бабка на велике его легко обгоняет. Поездка длится вечность. Кажется, мы никогда не доберемся до конца. Вечно будем трястись в этом сраном вагоне. Сто раз ездил в трамвае по этому маршруту, а запомнился только этот эпизод, в котором ровным счетом ничего не происходит. Только удручающая картинка.

Или первое вожделение, хотя никакого сексуального влечения в девять лет еще не было. Просто это классно – хватать воображаемую красотку и бросать ее на пол. Нам нравилось так играть, и мы мечтали, что когда повырастаем, то женщины будут настоящими. Мы будем их хватать, бросать на пол и смотреть на их голые попы. Сиськи и письки нас не возбуждали. Мы думали, что самое сокровенное в женском теле – это задница. Мы верили и надеялись, что в пятнадцать лет увидим настоящую голую задницу. Потому что в пятнадцать лет мы будем взрослыми дядьками, которым можно все. А пока мы только тренировались, как тренируются девочки, играя в куклы. Пятнадцать лет – это очень взрослый возраст, думали мы.

Когда нам стукнуло по пятнадцать, мы остались такими же детьми, которые ни разу не видели голых женщин. А когда мы стали совсем взрослыми, то поняли, что взрослых не бывает.

Что я мог рассказать малолетке? О каком страшном воспоминании из детства может идти речь? Я ему признался, что ничего не помню, ничего такого, что можно назвать по-настоящему ужасным. Было плохое, но чтобы самое плохое – такого не было. Не стану же я ему рассказывать о бабае или как меня напугала собака?

– Не помню, – сказал я ему.

– Так не бывает, – сказал он.

– Но я правда не помню.

– Если не вспомните, – сказал он, вдруг резко повзрослев, – то бесплатного сеанса не будет. Мы расстанемся, и вы никогда – слышите? – никогда не выйдете на новый уровень!

Он показал на обтянутую дерматином дверь у себя за спиной, которую я поначалу принял за убежище.

– И навсегда – слышите? – навсегда останетесь жалким неудачником.

Меня замутило. Слово «навсегда» в сочетании с «неудачник» при быстром повторении, вот так: «неудачник-навсегда-неудачник-навсегда-неудачник-навсегда-неудачник-навсегда» – сливается в шипящее звуковое дерьмо, напоминающее «несчастье».

Его последние слова посеяли сомнение. Я не хотел вспоминать, но вспоминал и боялся не вспомнить.

Мы сидели друг перед другом, мой взгляд блуждал по комнате, пока снова не уперся в малолетку. Передо мной сидел мальчик, а я, взрослый дядька, слушал его в надежде, что он откроет какую-то тайну, и я прозрею, и снова вернусь к веселой жизни, полной кинематографических приключений. Но кто откроет? Этот шкет?